Казимеж Блахий - Ночное следствие

— Выпивали?

— Э-э-э… И какая у немцев выпивка? Вы у Германа спросите.

— А как насчет похорон? Вы присутствовали на них?

— Нет.

— Немца после смерти видели?

— Издали.

— Где видели?

— Да здесь.

— Как он лежал?

— Обыкновенно. Как всякий покойник. Готовенький. Прямо сразу бери и в гроб клади.

— Я спрашиваю, в каком положении он лежал.

— Ну, голова его была у кресла, а ноги около камина.

— Как вы думаете, пани Ласак, почему он умер? Ведь он был еще молодой человек.

— Молодой не молодой, с каждым может случиться. Вы лучше повыспрашивайте у Германа.

— Вам не показалось это странным? Приехал человек и сразу умер.

— Меня уже ничем не удивишь. Я много чего на своем веку повидала. Мог бы и не лазить в ту комнату.

— В какую комнату?

Ласак смотрит на дверь, потом, словно чего-то ожидая, на меня. Все время теребит в руках платочек.

— Ах, та комната… — говорю я безразличным тоном. — Та, где шесть стульев?

— Семь, — деловито поправляет меня Ласак. — На столе шесть приборов, а стульев семь. Одного прибора нет. О н не любит тарелок.

— Кто такой, пани Ласак?

— Ну тот, кто там сидит себе…

— Откуда вы знаете, что он не любит тарелок?

— Откуда? Еще бы мне не знать! Уж будет второй год, как я поставила е м у прибор. Прихожу на другой день, чтоб пыль стереть, смотрю — на полу одни черепки. Ничего, думаю, это просто ветер набедокурил. И ставлю, значит, другой прибор. Снова через месяц заглядываю в комнату, смотрю — опять черепки. Ну, видно, е м у не понравилось.

— Кому?

— А я знаю? Е м у. Так все говорят.

— Вы е г о видели?

— А то как же.

— О н старый или молодой?

— А я знаю? Лица-то ведь у него нет.

— Что это вы болтаете, пани Ласак?

— Я знаю, что говорю. Если сказала — нет, значит — нет. О н вот так облокотится и сидит. Как только я войду — уходит. Кое-когда поворчит, словно е м у не по нраву пришлось, что я здесь. Но делать он ничего не делает.

— Куда уходит?

— Вроде в башню. Герман говорит, что о н оттуда смотрит на море.

— И вы не боитесь?

— Раньше не боялась. Но теперь, как этот немец там ужинал…

— Немец там ужинал? С кем?

— Один. Велел накрыть себе на е г о месте… Вы… слышите? О н. Опять пришел. И теперь так каждый день, о!..

Пани Ласак поднимает вверх указательный палец и закрывает глаза. Секундой позже до меня доходит, что я тоже сижу с закрытыми глазами. И слушаю, и слышу… Да, действительно, слышу. Не шаги, но шуршание подошв по полу. Я тут же открываю глаза и замечаю усмешку на лице Ласак. Она очень довольна.

— А вы мне не верили!

— Эта комната как раз над нами?

— Да. Вы слышите? Вот о н уселся.

Ласак снова поднимает палец. Я крепко беру ее за руки и заставляю встать. Она сопротивляется.

— Мы сейчас пойдем туда, — говорю я.

— Нет, — Ласак вцепилась в кресло.

— Вы же сказали, что не боитесь.

— Да… Но теперь… Теперь о н другой, совсем другой. Как убил этого немца, то очень изменился. Я прошу вас, прошу…

Я тяну ее к двери, слабую и растерянную. Только в темном коридоре прихожу в себя. Зажигаю фонарь и беру пани Ласак под руку. Лестница трещит под нашими ногами. Влажной ладонью я нащупываю перила.

— Я умоляю вас!

— Успокойтесь.

— Не надо туда ходить! — Голос пани Ласак срывается и переходит в шепот.

Я отпускаю ее у самых дверей.

Верхний холл пуст. Единственная дверь. Высокая, почти под самый потолок. В замке торчит ключ. Я дергаю ручку, но дверь не подается. У меня не хватает смелости повернуть ключ, хотя за дверью — абсолютная тишина. Только вдалеке ревет море, И больше ничего, ни единого звука.

Наконец решаюсь открыть. Переключаю фонарь на рассеянное освещение, и комнату заливает призрачный серый свет.

Совершенно пусто.

Это значит, что в комнате ничего нет, кроме того самого стола, вокруг которого стоят семь стульев, и черного длинного, как саркофаг, буфета. Два широких окна закрыты темными шторами. И еще дверцы. Маленькие, интимные, врезанные в противоположную стену. Пахнет пылью и истлевшим деревом. Надо будет все это осмотреть днем, конечно, лучше осмотрю при дневном свете… Потом я думаю о следах, которые оставят здесь мои подошвы. В желтом круге света, выхватившем фрагмент запыленного пола, я не вижу ничего, что хотя бы приблизительно походило на отпечаток человеческой ноги. Поднимаю фонарь, вожу лучом света по стенам, он вырывает из темноты трещины в штукатурке, дыры в занавесах на окнах, паутину, застывшую как сталактиты.