С. Пэррис - Ересь

Оксфорд, май 1583

Поутру, на рассвете, мы продолжили путь: управляющий Виндзором нашел-таки для Сидни пять лошадок в затейливой упряжи из розового и золотого бархата. Весело позванивали медные трензеля, но сами путники казались более мрачными, чем накануне, когда беззаботно плыли по реке под ярко раскрашенными вымпелами под музыку. Гроза прекратилась, но дождь продолжал моросить; было прохладно, серое, сумрачное небо нависало над нами.

За завтраком пфальцграф вел себя тихо и смирно: сидел, прижав кончики пальцев к вискам, и время от времени испускал легкий стон. Последствия карточной игры допоздна и неумеренного потребления портвейна, шепнул мне Сидни, и я в душе позлорадствовал. Сидни же был в отменном настроении, ибо он вчера немало выиграл — его удача в карты напрямую зависела от степени опьянения пфальцграфа. Однако паршивая погода всем испортила настроение. Мы ехали в молчании; лишь изредка Сидни вполголоса ругался, когда лошадь спотыкалась на очередной кочке, да рыгал наш пфальцграф, нисколько того не стесняясь.

По обе стороны дороги тянулись однообразные зеленые заросли, глухо шлепали по грязи конские копыта. Сидни возглавил наш небольшой отряд и увлек меня за собой, предоставив пфальцграфу ехать позади. Голова польского аристократа упала на грудь, двое слуг ехали по бокам от него, следя, чтобы он не свалился с лошади, и везли здоровенные сундуки с нарядами пфальцграфа и моего друга Сидни. У меня же имелась лишь кожаная, притороченная к седлу сумка с книгами и кое-какой одеждой. В таком порядке мы к середине дня добрались до королевского леса Шотовер на границе Оксфорда. Лесная дорога от дождя пришла в такое состояние, что мы вынуждены были еще более замедлить шаг из опасения, что лошади могут поскользнуться или угодить копытом в промоину.

— А теперь, Бруно, — негромко заговорил Сидни, убедившись, что мы достаточно опередили пфальцграфа и слуг, — расскажи мне о своей книге и о том, что привело тебя к нам из Парижа.

— В прошлом веке эта книга считалась утраченной, — так же негромко ответил я, — но я не верил в это и повсюду в Европе собирал слухи — знаешь, шепот книготорговцев, покупателей; кто-то что-то помнит, гадает, предполагает, где бы эта книга могла оказаться. Но лишь в Париже я получил убедительное доказательство, что книга существует и ее можно отыскать.

В Париже, рассказал я Филипу, среди итальянских изгнанников, нашедших приют при дворе короля Генриха, я повстречался с престарелым флорентийцем по имени Пьетро, который вечно хвастал даже случайным знакомым, что он, мол, правнучатый племянник знаменитого книготорговца и автора биографий Веспасиано да Бистиччи, того самого, кто составил жизнеописание Козимо Медичи и каталог Ватиканской библиотеки. Этот Пьетро, зная, как я интересуюсь редкими и эзотерическими сочинениями, пересказал мне историю, которую поведал ему дед, племянник Веспасиано, работавший при нем учеником после тысяча четыреста шестидесятого года, в последнюю пору жизни Козимо. Веспасиано поставлял книги и рукописи в прекрасную библиотеку правителя, закупил для него более двух сотен томов, а также предоставлял в распоряжение его переписчиков исправленные манускрипты античных авторов. Таким образом он сделался своим человеком при дворе Медичи. В особенности же близкую дружбу он свел с Марсилио Фичино, великим философом и астрологом, которого Козимо поставил во главе Флорентийской академии и назначил официальным переводчиком диалогов Платона для библиотеки Медичи. И вот дед Пьетро, бывший в ту пору юным учеником книготорговца, рассказывал, что однажды утром в четыреста шестьдесят третьем году, за год до смерти Козимо, Марсилио Фичино явился в лавку его дядюшки в явном расстройстве, сжимая в руках какой-то сверток. Фичино сказал, что уже начал работу над переводом Платона, как вдруг его покровитель велел оставить диалоги и все свое внимание уделить более срочному делу — герменевтическим сочинениям, тремя годами ранее доставленным из Македонии монахом, одним из тех подвижников, которых Флоренция снаряжала в Византию на поиски редкостей. Этот манускрипт еще только предстояло изучить, но Козимо, уже знавший, что ему недолго осталось жить, предпочитает, мол, прочесть напоследок Гермеса, нежели Платона. Последнее — лишь моя догадка. Но Пьетро со слов деда рассказывал, что Фичино, бледный как смерть и дрожащий, заявил: он прочел пятнадцатую книгу герметической рукописи и понял, что это поручение выполнить не может. Он готов перевести для Козимо первые четырнадцать книг, сказал он, однако заключительная книга слишком невероятна, слишком важна, и ее нельзя сделать доступной людям, ибо в ней величайшая тайна, открытая Гермесом Трисмегистом, — тайна, способная обрушить авторитет христианской Церкви. Эта книга могла бы научить людей проникать Промысел Божий и тем самым уподобляться Богу.