Юлия Крён - Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

— Я-то думала, что тебе всегда хотелось узнать, кем был твой отец, — сдержанно ответила Мехтгильда. — Хорошенько послушай, что я рассказываю о его поражении — оно очень похоже на твое собственное... Тот, кто когда-то был на вершине славы, вдруг оказался отвергнутым. Он ничего не делал для того, чтобы вновь получить благословение церкви, напротив, будто даже гордился проклятием. Он противоречил церкви, открыто поносил ее святыни и наконец перестал признавать обычаи, свойственные его дворянскому происхождению. Он осел в Любеке, где когда-то жили его предки, и женился на простой мещанке. Она не умела ни читать, ни писать, была бедна и некрасива, но умела изготавливать душистое мыло. Не знаю, может, этим мылом она обмывала его изувеченное тело.

София смотрела на нее во все глаза. Ей не верилось, что история, которую она ждала всю жизнь, показалась ей ничтожной по сравнению с тем, что вызывало в ней такой страх. Она решила первой начать разговор об этом, чтобы иметь преимущество перед собеседницей.

Не произнеся больше ни слова о Бернхарде фон Айстерсхайме, она спросила:

— Ты расскажешь остальным, что это я виновата в пожаре? Мехтгильда улыбнулась пустой и сытой улыбкой. После того как она накажет свою противницу, ее жизнь станет простой и беззаботной и будет посвящена только одной цели — растолстеть.

— Нет, — ответила она. — Я не скажу другим, что ты жаждешь читать и писать так, будто от этого зависит твоя жизнь, и что талант, который вызывает такую неблагородную страсть, не может быть от Бога. Я не скажу, что ты ради того, чтобы удовлетворить это дьявольское желание, занималась с Гризельдис постыдным делом и заперла ее в библиотеке, в полной темноте. Я буду молчать обо всем этом, и ты не будешь за это наказана. Поскольку судьба, которую я уготовила тебе, во много, много раз страшнее.

Болтовня сестер напоминала чириканье возбужденной воробьиной стаи. Они жадно хватались за каждую мелочь, касавшуюся этой захватывающей новости.

Настоятельница Роэзия медленно шла через рефекториум, где все собрались на обед, и размышляла, почему люди добровольно предавались такому волнению. Намного лучше было просто забыть об этом событии и сохранять спокойствие.

Конечно, нельзя было судить о состоянии других по себе. Она с раздражением подумала о том, что ей придется смириться с тем, что сестры стремятся к жизни и с жадностью поглощают ее даже самые отвратительные стороны. Она должна была мягко подготовить их к тому, что одна из сестер скончалась насильственной смертью и вынуждена отправиться в мир иной без обычных для таких случаев обрядов. Но теперь сестры, нашедшие останки, наверняка уже всем разболтали, и конечно же в самых отвратительных выражениях, что тело Рагнхильды фон Айстерсхайм, или Софии, как ее все называли, уже много лет покоилось в чулане под ризницей.

Роэзия дошла до своего места и молча оглядела зал. Она не знала точно, как подавить слухи, распространявшиеся в женском монастыре со скоростью ветра.

«Не нужно упоминать о хронике, — подумала она. — Поскольку никто точно не знал, что писала София в последние годы жизни, сестры сделали из этого огромную тайну. И не нужно упоминать о веревке, которой она была задушена».

Она не знала, известно ли сестрам об этой ужасной подробности.

— Садитесь! — предложила Роэзия, резко взмахнув рукой. Она с удовольствием заметила, что не все лица выглядели возбужденными. Например, сестра Элоиза, сидевшая в стороне от нее, казалась абсолютно спокойной. Ее взгляд не выражал ничего, кроме презрения к этому скоплению перезревших девушек и женщин. Они все происходили из благородных семей, и их доверили монастырю не для того, чтобы они дали вечный обет, а чтобы прожили здесь спокойную, богоугодную жизнь. Самые молодые в любой момент имели право изменить решение. Это происходило хотя и нечасто, но регулярно: девушки покидали монастырь, чтобы выйти замуж. Остальные завидовали им, и эта зависть была понятна Роэзии еще меньше, чем любовь к пустословию. Никакому обстоятельству своей жизни она не была так благодарна, как тому, что однажды стала слишком старой, чтобы снова лечь в супружескую постель.

Элоиза чувствовала то же самое, как, несомненно, и большинство престарелых вдов, которые с радостью отказались от грубых мужчин. Некоторые страдали вовсе не от того, что им не досталось мужа, а от того, что здесь они были лишены всяческой мирской власти, больше не могли плести интриги, чтобы продвинуть сыновей и внуков, что их за ненадобностью отдали в эту тюрьму, где их смертельно мучила скука.