Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ

Мне до сих пор не удалось разработать такой шифр, в котором были бы отражены все элементы классификации, как то: место и время изготовления, материал, предназначение, форма и наличие индивидуальных черт. А за то, чтобы обозначать в шифре авторство, я даже и думать не брался.

В связи с увеличением числа бубенчиков до десяти тут же обозначилась новая серьезная проблема: нужно ли к шифру Би порядковому номеру арабскими цифрами вводить в дополнение год приобретения, а также номер бубенчика в соответствии с его весом и звучанием? И не будет ли новый шифр, например Б-4/03-5, слишком громоздким? Увы, ни одной из этих проблем мне в тот вечер, как, впрочем, и во все последующие, решить не удалось, потому что около пяти часов мне в дверь позвонили.

Я и так не люблю гостей, заявляющихся без звонка, хотя бы даже от подъезда, по домофону. А тут первый раз за день задумался — и на тебе! Но открыл.

На пороге стоял чопорный, пожилой, совершенно лысый, кто? — напрашивается «джентльмен», но уж джентльменом он никак не был. Мужчина? Ну да, в общем. Строгий костюм по моде 1975 года и, похоже, того же года производства сегодня смотрится супермодным. Остроносые полуботинки. Белая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Галстука нет. Морщины, но в меру. Очень правильные и очень белые зубы. Грустные глаза. Тонкие когда-то, а сейчас шишковатые пальцы. Часовщик на пенсии.

Он представился Кербером Семеном Сигизмундовичем, отказался от чая и кофе, ничего другого предлагать я не стал.

Беседу нашу дословно у меня воспроизвести не получается. Семен Сигизмундович говорил с видимыми затруднениями, нехотя и как будто что-то ища взглядом у меня за спиной. Долгие паузы между его высказываниями я вынужденно заполнял невнятным, то утвердительным, то вопросительным бормотанием.

Семен Сигизмундович, пристально глядя куда-то в окно, начал с того, что он библиофил и надеется, что как коллекционер я его пойму. Я выразил осторожную надежду, что да, подавляя желание заглянуть себе за спину. Его интересует духовная и масонская литература конца XVIII — начала XIX века. Я больше взглядом, чем словами, показал, что ничего не имею против. И вот он сегодня узнает, что Иван Степанович… Мое невнятное недоумение было быстро развеяно: Иван Степанович — усатый торговец с Измайловской ярмарки. Так вот, этот самый Иван Степанович, постоянный, так сказать, поставщик Семена Сигизмундовича, продал мне книгу, которая его чрезвычайно интересует. Что ж за книга? Да поэма анонимного автора, опубликованная в 1818 году под названием «Черты Ветхого и Нового Человека». То есть… То есть готов он купить у меня эту поэму по цене чуть сверх разумной или обменять ее на колокольчик, коий был мне немедленно продемонстрирован.

По первому взгляду колокольчик был если не уникальный, то из редких. В очень хорошем состоянии, целый, без трещин и вмятин, со своими, а не чужеродными ушком, петлей и языком. По форме — валдайский. Тулово от юбки отделено валиком и двумя проточками. На тулове три клейма с двуглавыми российскими орлами. На юбке хорошо читалась надпись в три яруса. Два верхних яруса составляла надпись: «Разливайся песня звонко, колокольчик не молчи». В нижнем ярусе подпись: «Лил Михаил Катаев в Слободском» и дата «1805».

Передо мной был самый ранний датированный поддужный колокольчик из Слободского, с никогда ранее не встречавшейся надписью. Более того, фамилия мастера «Катаев» попадалась мне в литературе, но изделия его были неизвестны. А первыми датированными работами до сих пор считались колокольчики мастера Луки Каркина 1806 года, Михаила Макушина — того же года (но я его работ не видел) и Василия Бородина 1807 года с надписью: «Кого люблю того дарю». Этот последний колокольчик я сам купил там же, на Измайловском рынке, за полторы тысячи рублей, всласть поторговавшись, дважды уходя насовсем и возвращаясь, сопровождая торговлю кручением шеей, закатыванием глаз и тому подобными церемониальными приемами, главная цель которых — не сбить цену, а проявить уважение к продавцу и роду его занятий. Ну и чтоб ему было потом о чем рассказать.

А за такой колокольчик, какой оказался передо мной (если он подлинный), я отдал бы всю свою библиотеку и половину коллекции.

Стараясь не подавать виду и понимая, что уже подал, что весь с потрохами в его, Семена Сигизмундовича, власти, я рассмотрел колокольчик в лупу. Не заметил явных признаков подделки. Вернул колокольчик владельцу и пробормотал что-то такое в принципе согласное с нотками сомнения, долей удивления и слабоуловимым мотивом недоверия во внезапно осипшем голосе. Все это парфюмерное разнообразие моих чувств гость пропустил мимо ушей. Он сидел и ждал, ясно понимая, что мне даже не надо говорить «да».