Майкл Кокс - Зеркало времени

Свою мать я совсем не помнила. Об отце же, мнилось мне, у меня сохранилось смутное воспоминание — слабый отголосок ощущения, бледная тень впечатления, какие по прошествии многих лет остаются от места, где вы побывали в раннем детстве. Странно, но это воспоминание никогда не мучило меня — оно было слишком несущественным и приходило слишком редко. Только в дни рождения я иногда печалилась о своем сиротстве, но потом всякий раз бранила себя за неблагодарность по отношению к мадам и стыдилась своего эгоизма. В читанных мною книгах сироты чаще всего изображались несчастными страдальцами, терпящими жестокое обращение со стороны злых опекунов или мачех. Со мной все было иначе. Мадам всегда выказывала мне доброту и заботу, и дом на авеню д’Уриш, чьи высокие стены отгораживали меня от внешнего мира, был большим и уютным. Я ни в чем не нуждалась, не испытывала ни малейшего недостатка ни в телесных удобствах, ни в духовной пище; меня любили, я знала, что меня любят, и платила взаимной любовью. Так имелись ли у меня поводы для грусти и уныния?

В детстве мадам часто водила меня на маленькое кладбище Сен-Винсен, к могиле моих родителей, лежавших рядом под двумя гранитными плитами в густой тени кладбищенской стены.

Крепко держась за ее руку, я зачарованно разглядывала надгробья с высеченными на них краткими надписями:

Маргарита Алиса Горст

1836–1858

Эдвин Горст

Умер в 1862

Надпись на надгробье моей матери всегда вызывала у меня печаль: такое красивое имя и — как я осознала однажды, когда научилась счету, — такая ранняя смерть.

Отцовское же надгробье неизменно возбуждало во мне странное любопытство: наличие на нем единственной даты смущало мой детский ум, заставляя предполагать, что он вообще не рождался на свет, но все-таки умудрился умереть. У меня в голове не укладывалось, как такое возможно, но наконец мадам объяснила, что просто дата его рождения неизвестна.

Порой, в молчании стоя с ней у могилы, я пыталась вообразить, как выглядели мои родители — высокого они были роста или низкого, темноволосые или белокурые, — и в меру своих ограниченных детских представлений о жизни строила догадки относительно обстоятельств, приведших их к месту последнего упокоения. Но у меня ничего не получалось.

В детстве мадам часто говорила мне, что моя мать была бесподобной красавицей (какими и должны быть все матери в воображении детей-сирот, никогда их не знавших), а мой отец был весьма привлекателен и очень умен (как и положено отцам таких детей) — она водила с ним знакомство еще до его женитьбы и позже, когда он и моя мать одно время жили у нее в Maison de l’Orme.

Больше мадам почти ничего не рассказывала мне о моих покойных родителях; от нее я знала лишь еще несколько голых фактов — что по приезде в Париж они поселились у нее на авеню д’Уриш, где появилась на свет я, а потом оба умерли, мать вскоре после моего рождения, отец четырьмя годами позже, — но в детстве мне этого было вполне достаточно. Став постарше, однако, я возымела страстное желание узнать о родителях побольше, но мадам, в обычной своей ласковой, но непреклонной манере, всегда уходила от расспросов. «Как-нибудь потом, дитя мое, как-нибудь потом», — говорила она и поцелуем пресекала дальнейшие мои приставания.

Таким образом я выросла под нежной опекой мадам, не зная о себе почти ничего, помимо того, что я зовусь Эсперанца Алиса Горст, родилась 1 сентября 1857 года и являюсь единственной дочерью Эдвина и Маргариты Горст, похороненных на кладбище Сен-Винсен.

Стук в дверь вывел меня из задумчивости. Я бросилась обратно к кровати, проворно накинула халат и открыла дверь. На пороге стоял старший лакей Баррингтон с подносом.

— Завтрак, мисс, — угрюмо доложил он.

Поставив поднос на стол, он слегка кашлянул, словно желая что-то добавить.

— Да, Баррингтон?

— Миссис Баттерсби спрашивает, мисс, будете ли вы впредь принимать пищу в комнате старшего дворецкого?

— Так положено горничной?

— Да, мисс.

— А миссис Баттерсби — домоправительница миледи?

— Да, мисс.

— Хорошо. Будьте добры, засвидетельствуйте миссис Баттерсби мое почтение и скажите, что я с удовольствием буду питаться в комнате старшего дворецкого.

Он слегка поклонился и вышел прочь.

Лакей. Высокий, худой и жилистый, с военной выправкой и скорбным выражением лица. Впалые щеки, жесткие седые волосы, большие уши с торчащими из них пучками белой шерсти, похожими на гусениц. Лет пятьдесят? Вечно поджатые губы создают впечатление, будто он пребывает в состоянии недоуменного недовольства миром, где невесть каким образом оказался, но мне кажется, сердце у него доброе. Имеет вид человека, предпочитающего держаться в тени, но наблюдательного и проницательного.