С. Пэррис: Пророчество

Наконец Уолсингем пробормотал что-то в ответ, вестник поклонился и с той же поспешностью устремился в сторону особняка. Взмахом руки Уолсингем призвал меня к себе:

— Я должен немедленно отправиться в Ричмонд, Бруно. Дело скверное, и я хочу, чтобы ты поехал со мной. Прерывать празднество мне бы не хотелось. Мы уедем потихоньку, не привлекая внимания. Гонец отправился предупредить слуг, чтобы спускали лодку на воду. Все, что я успел узнать, я перескажу тебе по пути. — Голос напряжен, но Уолсингем был, как всегда, спокоен. Если и случилось нечто, повергшее ее величество в смятение, она вполне может положиться на Уолсингема, и вновь воцарится порядок, дисциплина, спокойствие.

— Неужто никто не заметит вашего отсутствия? — спросил я, указывая рукой на ярко освещенные окна, за которыми гуляла свадьба.

Уолсингем издал короткий смешок:

— Лишь бы я не прихватил с собой ключи от винного погреба, а так никто не спохватится. Поехали! — Он повел меня за дом и через сад к маленькой пристани, где мягко мерцали огни, отражаясь в темной воде. Пришлось мне умерить любопытство — его милость передаст мне слова вестника тогда, когда сочтет это уместным.

— Совершено жестокое убийство. — Уолсингем возвысил голос, чтобы я расслышал его за ударами весел — единственный гребец усердно подгонял маленькое суденышко к западу, против течения. Ветер искоса бросал нам брызги в лицо. Днем мы бы преодолели расстояние от особняка Уолсингема до Ричмонда за вдвое меньшее время, промчались бы напрямую, как птица летит, через Олений парк, но в темноте надежнее река, хотя ее русло и поворачивает не однажды, лениво пролагая себе путь вдали от моря.

— Но с какой стати беспокоить вашу милость? Погиб знатный человек? — Ветер отнес мои слова прочь, едва они вырвались из уст.

— Одна из фрейлин ее величества. Убита в нескольких шагах от личных покоев королевы, под носом у гвардейцев и всех прочих, кто обязан ее охранять. Можешь себе представить, в каком смятении весь дворец. Однако более всего милорда Бёрли напугал сам способ убийства, вот почему он призвал меня с такой поспешностью. Скоро мы узнаем подробности.

Он выпрямился и вытянул руку, впереди бледной тенью в свете луны проступал белокаменный фасад дворца, по бокам от привратницкой вздымались на изрядную высоту часовня и башня главного зала с гостеприимно освещенными окнами. К берегу реки сбегала целая рощица изящных башенок, каждая возносила к облакам позолоченные луковки, будто это были минареты или же покои восточного султана. На пристани у дворца, где отдыхал целый ряд деревянных барок и вода праздно омывала их борта, нас ждал слуга, он приветствовал первого министра глубоким поклоном, но лицо его оставалось мрачным. Королевские покои смотрят на реку, так что слуга повел нас самым коротким путем, через небольшую дверь в стене. У двери стояло двое стражей с пиками, они расступились при виде доверенного слуги. Несколько сильных ударов в дверь, затем наш проводник кого-то окликнул, скользнула вбок небольшая решетка, изнутри настойчивый шепот задавал вопрос за вопросом. Наконец дверь распахнулась, и из-за нее выскочил приземистый круглолицый человек — из-под черной, прилегающей к черепу шапочки торчали во все стороны распушившиеся седые волосы, лицо сморщено тревогой, руки расставлены. Старик торопливо обнял Уолсингема, затем глянул на меня, и в глазах из-под низких век плеснул страх.

— Кто это?

Уолсингем придержал его за локоть, успокаивая.

— Джордано Бруно. Верный слуга ее величества, — многозначительно добавил он, подтверждая свои слова кивком.

Старик вгляделся в меня, затем припомнил, лицо его оживилось.

— А! Твой итальянец, Фрэнсис? Монах-расстрига?

Я склонил голову, принимая такое именование — отнюдь не комплимент, и все же я ношу этот титул с некой гордостью.

— Так угодно называть меня римской инквизиции.

— Доктор Бруно — философ, Уильям, — с мягким упреком поправил друга Уолсингем.

Старик протянул мне руку:

— Уильям Сесил, лорд Бёрли. Фрэнсис высоко отзывается о ваших талантах, доктор Бруно. Этой весной вы славно послужили ее величеству в Оксфорде, как я слышал.

Грудь у меня сама собой выпятилась, лицо залилось краской. Уолсингем почти никогда не хвалит в лицо, и столь нехитрым приемом заставляет своих подручных еще более усердствовать, но вот, оказывается, он благосклонно отзывался обо мне перед лордом-казначеем Бёрли, одним из наиболее доверенных советников ее величества. Глупец, с улыбкой отчитываю я сам себя, тебе уже тридцать пять лет, ты не школяр, коего похвалили за сочинение, но именно так я чувствую себя и продолжаю сиять, хотя лицо Бёрли вновь омрачила тень.