С. Пэррис - Пророчество

— Но ведь она тайком покинула дворец, переодевшись мальчишкой, очевидно, чтобы с кем-то встретиться. Кто бы это мог быть?

Она пронзила меня взглядом свирепо прищуренных глаз.

— Возмутительно, — проговорила первая леди опочивальни, однако в голосе ее не слышалось гнева. — Само предположение… Эти девушки находятся под моим непосредственным надзором, мастер…

— Бруно, — напомнил я ей.

— Хорошо. Так вот, сама идея, что я могла бы до такой степени пренебречь их честью и репутацией, глубоко оскорбительна для меня, особенно при данных обстоятельствах. Ее величество не терпит разврата у себя во дворе. Не знаю уж, каковы нравы у вас в Италии, но фрейлины английской королевы не бегают на свидания средь бела дня, у всех на глазах.

Я прикусил язык, чтобы удержаться от вопроса, неужто они благоразумно дожидаются для таких встреч темноты? Вряд ли достойная дама благосклонно приняла бы подобную шутку. Рыжеволосая воспользовалась этим моментом, чтобы приподнять голову и поймать мой взгляд, но тут же отвела глаза. Что-то ее явно терзало, и она еще не решила, с кем поделиться.

— Могу лишь предположить, что она шла через двор, а насильник затащил ее в сад при часовне. — В конце этой фразы леди Ситон голосом выделила жирную точку, словно утверждая: больше тут говорить не о чем. Но вдруг ее лицо смягчилось более женственным выражением, чуть ли не сочувствием. — Знаете, ее величество особо отмечала Сесилию. Королева поручала ей читать Сенеку вслух по вечерам. Из всех девушек Сесилия выделялась своими познаниями в латыни.

— Читать Сенеку?

— О да, мастер Бруно, чему вы так удивляетесь? Наша владычица прекрасно образованна и того же требует от своих слуг. Зачем ей девушки, неспособные внятно читать вслух и понимать прочитанное?

Я глянул на рыжеволосую девушку и вновь поймал ее взгляд, увидел, как она в тревоге закусила губу. Вот с кем необходимо поговорить, если только удастся разлучить ее с начальницей. Интересно, подумал я, а она тоже читает королеве Сенеку? На вид так молода, едва ли давно грамоту освоила.

— Почему Сесилия оделась в мужскую одежду?

— По этому поводу мне сказать нечего, мастер Бруно. Девочки молоды и веселы, любят игры, розыгрыши, порой устраивают маскарад… — Ложь замерла на ее устах, но этого было довольно: ясное дело, она и черное назовет белым, лишь бы не признаться, что не уследила за благонравием погибшей фрейлины.

— Большое спасибо за помощь, миледи. — Я поклонился и двинулся было к двери, но тут же приостановился, как будто в голову мне пришла неожиданная мысль. — Полагаю, нет никаких причин подозревать, будто Сесилия была привержена римской вере?

Этот вопрос привел леди Ситон в бешенство, она даже попыталась подняться на ноги, но ее обширные фижмы застряли в кресле, и оттого поза ее получилась не столь устрашающей, как задумывалась. Резко стряхнув цеплявшихся за ее руки молодых фрейлин, первая леди опочивальни загрохотала:

— Да как вы посмели, сэр! Верность всего семейства Эш ее величеству известна и безупречна, а если вы думаете, будто я неспособна учуять папистку прямо под моим собственным носом…

— Прошу прощения. Мысли вслух, ничего более. Ее обнаружили с четками в руках.

— Которые ей, без сомнения, подложили папистские заговорщики! Они-то и совершили это подлое злодеяние. — И, ткнув мне пальцем в лицо, статс-дама заявила: — Пора нам распрощаться, мастер Бруно! Вам поручено обнаружить убийц бедной Сесилии, а вы являетесь сюда обвинять ее в распутстве и приверженности Риму!

Я пробормотал извинения за все допущенные мной оплошности и вышел пятясь, согнувшись в глубоком поклоне. В такой позе мне удобнее было перехватить взгляд стоящей на коленях рыжеволосой плакальщицы и попытаться взглядом же сообщить ей, что я готов выслушать ее исповедь. На тот момент было неясно, поняла ли она намек.

Благодаря множеству изящных гобеленов, развешанных вдоль стен, сквозняки не проникали в коридор, но я слышал, как ветер упорно бьется в оконные ставни, покуда, пристроившись в закутке на подоконнике напротив лестницы, подальше от любопытных глаз, следил за дверями только что покинутых мною покоев. По моим предположениям, Уолсингему предстояло еще задержаться у королевы, так что мне оставалось лишь ждать и надеяться, что в какой-то момент рыжеволосая фрейлина отважится выглянуть в коридор одна, без сопровождения грозной леди Ситон.

Минуты тянулись за минутами. Вдали слышались шаги и скрип половиц, где-то в этом лабиринте коридоров не утихала жизнь, но в мою часть дворца не забредал никто. Уткнувшись носом в окно и приставив ладони щитками по обе стороны лица, я с трудом различал при лунном свете простиравшееся перед дворцом имение, башню с главным залом на западной стороне и новую часовню на восточной, от которой к флигелю с приватными апартаментами тянулся узкий, но крытый мостик, переброшенный через ров, отделяющий это здание от большого дворца. Дворец королевы, подумал я, неплохо защищен: с одной стороны раскинулся лес, с другой он граничит с рекой, а у всех ворот и дверей стоит хорошо вооруженная стража. Но, по правде говоря, у злоумышленников предостаточно возможностей напасть на Елизавету во время публичных процессий из королевской часовни в ее приемные покои — а совершает она этот переход каждое воскресенье, — не говоря уже о летних поездках по стране и о множестве других оказий, при которых ее величество является народу. Уолсингем трепещет и призывает ее к благоразумию, но вера Елизаветы в любовь подданных — наивная, как полагает Уолсингем, — и желание продемонстрировать народу свое бесстрашие неизменны. Нет, королева не поддастся нашептываемым угрозам, слишком дорожит она встречами с возлюбленными своими англичанами, возможностью заглянуть им в глаза, протянуть руку для поцелуя. Наверное, потому-то государственный секретарь сэр Фрэнсис Уолсингем и не рассказывает ей обо всех заговорах, что высиживаются и проклевываются во французских семинариях, где ныне полным-полно молодых английских изгнанников, обиженных на королеву и фанатично верящих в то, что папская булла 1570 года, провозгласившая Елизавету еретичкой, дает им право убить ее во имя торжества католической церкви. Но сегодняшнее убийство — не безоглядное деяние горячего юнца, возмечтавшего стать мучеником веры, нет, что-то жутковато-театральное чувствуется в том, как обставлено это преступление, и его продуманность внушает страх. Страх перед чем, хотел бы я знать? Перед католиками? Перед сочетанием планет? Некая весть передана таким жутким способом; Бёрли расшифровывал ее без особых затей, но я пока не был уверен. Меня беспокоил знак Юпитера, но, быть может, лишь потому, что мне чудился намек на наши с доктором Ди тайные дела. Вытянув усталые ноги, я испустил тяжкий вздох: после всех приключений в Оксфорде я заслужил, кажется, отдых от тайн и насилия, коими пропитан двор Елизаветы. Ведь я же философ, и все, что мне надобно, — время, дабы спокойно поработать над книгой, покуда королю Генриху III угодно платить мне стипендию и предоставлять мне кров в доме французского посла. Когда Уолсингем, вскоре после моего приезда в Англию, уговаривал меня поработать на секретную службу, я согласился в уверенности, что всего-то и требуется — замечать, кто из английских вельмож часто наведывается в посольство, кто слушает католическую мессу, кто сблизился с послом, кто переписывается с изгнанниками и с кем именно. И вот уже во второй раз я сталкиваюсь лицом к лицу с насильственной смертью и понятия не имею, чего в этом случае ждут от меня.