Сергей ГОРОДНИКОВ: Алмаз Чингиз-хана

Подстреленный сайгак бился в предсмертной агонии, когда Борис спрыгнул с коня, опустился на колено. Полоснув по горлу животного кривым острым ножом, он ни одним движением не показал, что слышит хриплое и шумное дыхание резко остановленной сзади лошади.

— Это мой! — возбужденно и радостно воскликнул казачок, буквально слетая с мягкого седла на землю и подбегая к нему.

Борис провел ладонью по короткой шерсти бока сайгака. Под шерстью обнажилось кровоточащее пятно единственной раны.

— Я не мог промахнуться! — поняв его молчаливое объяснение, слегка притопнул, не согласился казачок.

Борис перевернул тёплое и податливое тело животного. Вторая пуля тоже попала, но с другой стороны, в шею.

— Как тебя зовут? — спросил он и впервые с тенью любопытства в глазах взглянул в лицо казачку.

— Никита, — заучено ответил тот. Смутившись под его проницательным взглядом, покраснел и отступил к своей лошади.

— На ужин хватит, — сказал Борис, поднимаясь с колена.

Он подхватил тушку сайгака, поднес к лошади казачка и перекинул на неё перед седлом, признавая основное право на добычу за юным охотником.

Зажаренный на вертеле сайгак и стал этим вечером главным блюдом ужина. После ужина стали устраиваться на ночлег и, Борис, не привлекая к себе внимания, отдалился от света костра, бесшумно увёл своего коня. Лишь казачок наблюдал за ним и не находил объяснения такому поведению, но промолчал, никому не сказал. Когда Борис растворился в темноте, его хватились, однако сыто и устало, и лениво позабыли, не успев к нему привыкнуть.

Стрельцы и подьячий уснули возле костра. Ближе к шатру заснули атаман с казачком. После бессонной предыдущей ночи крепко спал в своем шатре и Мещерин. Ночную тишину вокруг беспокоил только храп мужчин, сопение лошадей и тихий шорох прибрежных зарослей тростника. Часовые менялись согласно изменению положения яркой звезды и сообщали по очереди, что поводов для тревоги не было. Последний, кому выпало дежурить накануне рассвета, борясь с дремотой, несколько раз обошёл привал и присел у костра. Языки пламени ярко вспыхивали и затухали между красными и черными углями, — часовой подложил сушняка, отрезал от остатков тушки на вертеле небольшой кусок мяса, вяло пожевал. Неожиданно прислушался, встал. Показалось! Он снова опустился на корточки, решив продолжить трапезу, но выплюнул непривычно жесткое мясо в уголья. Вздохнул, припомнив домашнюю еду, и вдруг расслышал за спиной чей-то выдох…

Мещерин полностью отдался власти сна и хорошо выспался. Еще вялый в движениях, он выбрался из шатра в свежесть утреннего воздуха, со сладостным зевком потянулся.

— Что случилось? — равнодушно поинтересовался он у собравшихся возле потухшего костра пятерых стрельцов и подьячего.

— Часовой исчез, — встревожено ответил десятник.

Все разом вздрогнули от полного ужаса вскрика казачка. Толкаясь, бросились на оборвавшийся крик к речке за заросли у тростника. На берегу, с закатанными штанинами и с влажными еще ногами застыл казачок. Вместо того, чтобы умываться, он широко раскрытыми от ужаса глазами уставился в густую тростниковую поросль и, весь дрожа, закусил пальцы кулака. Он казался невменяемым. Румянцев первым раздвинул тростник… и сразу отпрянул. Там лежала окровавленная голова часового. Казачок уткнулся лицом в грудь обнявшему его отцу, затрясся в судорожных всхлипываниях, которых никто не замечал.

— Отныне на часах будем только по двое! — жестко и раздельно выговорил Мещерин, подавляя в себе смутное и неприятное чувство вины.

— А этот где ночует? — злобно спросил десятник.

Его слова относились к Борису, который на взмыленном коне скакал от холмов и подскакал к Мещерину. Выпрямляясь в скрипучем кожаном седле, Борис не мог не почувствовать неприязни, которая, будто дуновением северного ветра, изменила лица окружающих его воинов.

— Там обезглавленное тело, — холодно сказал он, указав рукой в сторону, откуда появился. — И те же следы, какие оставил принёсший гюрзу.

Никто не хотел завтракать. Выполнив мрачный обряд захоронения товарища, они спешно покинули страшное из-за бессмысленного убийства место. После этой ночевки еще одной свободной лошадью стало больше, и её тоже уводили на поводу. Мещерин по-прежнему вел отряд берегом речки. Он долго не нарушал общего тягостного безмолвия.

— Ты говорил о чужаке. Что ему нужно от стрельцов? — наконец холодно и требовательно спросил он Бориса.