Владимир Бобренев - Без срока давности

Могилевский знал очень много. Он знал больше всех и прекрасно понимал, что невозможно ограничиться примитивным отрицанием фактов, о которых следствию так или иначе станет известно. Он избрал другую тактику спасения — не упускал возможности намекнуть на былое доверие и благосклонность к нему верхов, на свое особое положение в органах. Что же касается собственной деятельности, то Григорий Моисеевич считал ее проявлением высшей преданности интересам государства, своего рода самопожертвованием во имя борьбы с опасными врагами народа. Если же кто-то из тех, кто имеет право давать официальную оценку мотивов его действий, будет иметь на сей счет иное мнение, то в этом случае личность Могилевского должна предстать не иначе как жертвой существовавшего режима. Таково было кредо руководителя спецлаборатории НКВД с того самого момента, когда он приступил к экспериментам по испытаниям смертоносных ядов на живых людях.

Такая возможность и впрямь была уникальна. Подобных примеров в истории отравительства на тот момент зафиксировано не было. А потому Григорий Моисеевич форсировал события, спешил воспользоваться предоставившимися ему возможностями сполна, ибо прекрасно понимал, что долго продолжаться такая практика не может. И он шел по избранному пути твердо, без лишних эмоций и колебаний. Единственный раз, когда в Варсоновьевский привезли профессора Сергеева, Могилевский долго потом не мог привести свою психику в порядок. Он не являлся его прямым учеником, и все же Артемий Петрович был его первым учителем в токсикологии, курс лекций которого он прослушал еще в Политехническом музее. Это знакомство продолжалось и позже, Григорий Моисеевич частенько заходил в гости к профессору… После гибели Сергеева начальник лаборатории напрочь освободился от эмоций, и с тех пор понятия жалости, сострадания перестали для него существовать. Эксперименты над людьми воспринимались им теперь как обычная научная работа.

Но ликвидация первого американского шпиона Сайенса породила в душе Могилевского даже некоторую радость. Встречаясь с Блохиным или Филимоновым, ему так и хотелось небрежно бросить им: «А я еще одного врага народа в общую копилочку записал! Настоящего! Опасного врага — американского шпиона». Это уже был не тот Григорий Моисеевич, который едва держал стакан трясущимися от страха и нервного возбуждения руками при встрече с первым «пациентом» своей лаборатории. Теперь его взгляд, движения, походка выражали независимость, решительность, твердость характера уверенного в себе и своем деле человека. Собственно, так оно и было. Требовательный, командирский голос с металлическими нотками, в отношениях с подчиненными он уже не допускал никаких возражений. Всегда тщательно выглаженный мундир, зеркальные хромовые сапоги и свежий запах одеколона лишь усиливали впечатление о нем как о личности, сознающей свое высокое положение.

В годы войны Могилевскому беспрекословно подчинялись все без исключения сотрудники лаборатории, и никто не решался ему возражать. Ни один из них не заикнулся об уходе, не попросился на фронт. Каждый мертвой хваткой держался за место, с готовностью исполнял свои обязанности. Словом, все они были единомышленниками.

Единственной слабостью Григория Моисеевича оставалась баня. Он с нетерпением ждал приближения очередной субботы, а когда она наконец приходила, сразу же после полудня бросал все срочные дела и уезжал на выходные в Кучино вместе со своим неразлучным компаньоном — комендантом НКВД Блохиным. Да можно теперь было сказать, что другом. Они начинали с привычных пяти лафитников, сохраняя традицию «коммунара» Бокия, поминая его добрым словом. Потом шли в баню, где их обслуживали молодые девицы. Кудрявая Машка, доставшаяся ему еще при первом посещении бани, до сих пор крутилась все там же. То была его вторая личная жизнь, может быть, самая приятная и самая главная. Потому что в субботние вечера можно было позабыть обо всем: о «птичках», о шпионах и ядах.

Чем чаще Блохин и его окруженцы уважительно называли Могилевского профессором, тем больше он задумывался над тем, что пора такое звание иметь. Мало ли что случится, лабораторию могут прикрыть в один день. Могут реорганизовать, перепрофилировать. Придется снова искать себе место, устраиваться на работу по другой профессии. А что он, Григорий Моисеевич, может предъявить миру? Какого рода сведения сообщить относительно своих заслуг? Справку о работе в органах НКВД? Ведь с него обязательно возьмут подписку о неразглашении, и о работах в лаборатории «X» ее начальник никогда и нигде не проронит ни слова. А вот если у него на руках будет официальный диплом ВАКа, удостоверяющий, что он — доктор медицины, то его с распростертыми объятиями возьмут в любое научно-исследовательское учреждение, учебное заведение, научно-исследовательский институт. Скажем, специализирующиеся на той же психологии. Не секрет, что, разрабатывая яды, лаборатория работала и над проблемами их нейтрализации, то есть поисками средств, применение которых сохраняет человеческую жизнь. Как делаются ученые звания, Могилевский хорошо знал. Для получения звания можно ведь и не защищать диссертацию — достаточно перечислить пять-шесть солидных работ, представить несколько научных публикаций. Нужным людям и светилам науки давали научное звание по совокупности работ. Им некогда писать диссертации, погружаться в бюрократическую рутину их оформления и продвижения. Себя Григорий Моисеевич тоже относил к числу таких людей и полагал, что достаточно сопроводить ходатайство в президиум ВАКа рекомендацией какого-нибудь высокого начальника из НКВД. Пускай попробуют отказать. Никто не решится ссориться с органами. В конце концов, материала у него достаточно не на одну, а даже на несколько диссертаций, и там есть все — и актуальность, и научность, и теоретическая новизна, и практическая значимость. Главная сложность — с защитой. Не будешь же этим интеллигентишкам из ученого совета рассказывать, каким образом проводились эксперименты и как осуществлялась апробация результатов его научных исследований!