Владимир Бобренев - Без срока давности

«Он показал, что консультировал меня в четырех случаях. С разрешения председателя я спросил его: был ли он подчинен мне по работе, были ли упомянутые им четыре случая экспериментами над людьми или боевыми операциями и, наконец, от кого он получал приказы по применению ядов? К моему удивлению, адмирал поддержал меня (речь идет о члене суда вице-адмирале Симонове. — Авт. )».

Далее подсудимый генерал пишет, что вызванный в суд свидетель «начал плакать. Сквозь слезы он признал, что эксперименты, о которых идет речь, на самом деле были боевыми операциями, а приказы об уничтожении людей отдавали Хрущев и Молотов. Он рассказал, как встречался с Молотовым в здании Комитета информации, а затем, вызвав гнев председателя суда, упомянул о встрече с Хрущевым в железнодорожном вагоне в Киеве. Тут Костромин (председатель суда, заместитель председателя Военной коллегии Верховного суда СССР. — Авт. ) прервал его, сказав, что суду и так ясны его показания».

К сожалению, об этих встречах в уголовном деле Могилевского нет ни единого слова. Если оно так и было, тогда нетрудно представить себе, какую роль отводили упомянутые государственные деятели «Его Величеству Яду» в решении своих вопросов, коль скоро они не гнушались общаться с главным отравителем страны.

Как пишет в своих воспоминаниях Павел Судоплатов, тогда «плачущего свидетеля» увели. Они встретились снова через три года во Владимирской тюрьме.

Судоплатов очень метко характеризует жуткое состояние Григория Моисеевича, которое ему пришлось испытать после вновь перенесенных потрясений. Сначала надежда на освобождение, перевод из Владимирской тюрьмы в Москву — и вдруг новые допросы, новое расследование, в процессе которого его начали «подверстывать» к делу Берии и Меркулова. Тут можно ждать и «вышки». Стоит только представить, сколько пережил Могилевский, когда его таскали по разным кабинетам и всерьез проявили интерес к деятельности лаборатории «X». Ему чисто по-человечески не хотелось топить тех, кто благоволил к его судьбе в конце тридцатых и в военное время, но он не мог и сопротивляться прокурорско-следственной машине.

Когда закончились допросы по делу бывшего наркома, о Могилевском на время вроде бы забыли. Он облегченно вдохнул, надеясь, что оправдал возлагавшиеся на него надежды, дал исчерпывающие показания и надеялся на обещанное смягчение своей участи.

Но месяца через полтора после приведения в исполнение приговора по бериевскому делу следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР Цареградский занялся и непосредственно Могилевским. Снова бывшего начальника лаборатории стали допрашивать по эпизодам отравления ядами людей, не приговаривавшихся к смерти. Эта тема была довольно неприятной.

— Я же все рассказал вам, все, что знал, еще в прошлом году, — недоумевал Григорий Моисеевич.

— Придется повторить еще раз.

— Мне пришлось участвовать в умерщвлении четырех человек, не осужденных судами или особым совещанием. Это епископ — украинский националист, националист Шумский, какой-то националист в Ульяновске и какой-то человек в Москве. Эти операции проводил Судоплатов по указанию Абакумова… Что касается осужденных, то, когда их доставляли ко мне, мы им говорили, что они находятся в лечебном заведении или что это камера Прокурора СССР, прежде чем попасть на прием к которому надо пройти медицинский осмотр.

Вслед за этим по второму кругу стали проводить допросы сотрудников госбезопасности, имевших отношение к «лаборатории смерти». И опять в защиту Григория Моисеевича почти никто не выступил. Стремясь сохранить свое лицо, а если точнее — остаться на службе в органах, либо не получить неприятную формулировку увольнения из них «по дискредитации», от лаборатории с ее начальником и экспериментами над людьми все стали открещиваться еще сильнее. Во всех грехах винили только руководителя и были гораздо откровеннее, чем в 1951–1952 годах.

Александр Григорович показывал: «Могилевский провел исследования ядов примерно над 100–150 заключенными. Я или Щеголев только отвешивали яд, а Могилевский замешивал его в пищу и через работника спецгруппы давал заключенному. В случаях, когда яд не оказывал смертельного воздействия, Могилевский сам шприцем вводил смертельную дозу. Кроме того, исследование ядов производилось путем инъекций при помощи шприца, кололок или путем выстрелов отравленными пулями в жизненно неопасные участки тела…»