Эллис Питерс - Исповедь монаха

— Смотри, он шевельнулся!

Чуть заметная дрожь пробежала по застывшему лицу, темные брови сдвинулись, веки напряглись, реагируя на первые, пока еще смутные сигналы боли, губы на миг растянулись и на лице возникла гримаса страдания и беспокойства. Они ждали, как им показалось, долго, — бессильные что-либо предпринять, разве только вытереть мокрый лоб и дорожку слюны, вытекшей из угла запавшего рта.

С первыми проблесками неверного, отраженного снегом света брат Хэлвин открыл глаза — черные, как уголь, глядящие из глубоких синеватых впадин, — и пошевелил губами, издав едва уловимый звук, так что Руну пришлось наклониться и приставить ухо к самым его губам, только тогда он смог разобрать и вслух повторить услышанное.

— Исповедь… — выдохнул тот, кто стоял на пороге смерти. Больше ничего.

— Беги, позови отца аббата, — сказал Кадфаэль.

Рун бесшумно поспешил исполнить команду. Хэлвин постепенно приходил в себя, к нему возвращалась ясность сознания и ощущений, взгляд становился осмысленным — он уже понимал, где он и кого видит рядом, и с усилием собирал все остатки жизни и рассудка, дабы исполнить то, что ему казалось самым важным. По напряженным, побелевшим губам Кадфаэль видел, как стремительно накатывает на него боль, и пытался влить ему в рот немного маковой вытяжки, но Хэлвин только плотнее сжимал губы и отворачивал голову. Он не желал, чтобы что-то притупляло или заглушало его чувства, во всяком случае не сейчас, не до того, как он облегчит свою душу.

— Отец аббат скоро будет, — сказал Кадфаэль, склонившись к самой подушке. — Подожди, побереги силы.

Аббат Радульфус и правда уже входил в дверь, пригнув голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. Он сел на табурет, с которого несколькими минутами раньше поднялся Рун, и наклонился над несчастным. Рун остался за дверью наготове, если понадобится его помощь. Дверь он тактично притворил. Кадфаэль встал, чтобы удалиться, но тут желтоватые искорки беспокойства вспыхнули в провалившихся глазах Хэлвина и по телу его пробежала быстрая судорога, раздался стон нестерпимой боли: казалось, он хотел поднять руку и удержать Кадфаэля, да не мог. Аббат пригнулся еще ниже, чтобы Хэлвин не только слышал его, но и видел.

— Я здесь, сын мой. Я тебя слушаю. Что тревожит тебя?

Хэлвин набрал в легкие воздух и задержал дыхание, словно накапливал побольше голоса.

— Я грешен… — вымолвил он. — Никому не рассказывал. — Слова давались ему с трудом, он говорил медленно, но вполне отчетливо. — Я виноват перед Кадфаэлем… давно… грешен… не покаялся.

Аббат взглянул на Кадфаэля, сидевшего с другой стороны кровати.

— Останься! Он так хочет. — Затем, снова обращаясь к Хэлвину, он коснулся его безжизненной руки и сказал: — Говори как можешь, мы тебя слушаем. Береги силы, говори мало, мы сумеем понять.

— Мой обет, — донеслось словно откуда-то издалека, — нечист… не вера привела… отчаяние!

— Многие приходят из ложных побуждений, — сказал аббат, — а остаются — из истинных. За те четыре года, что я возглавляю обитель, мне не в чем было тебя упрекнуть. Посему утешься: наверно, у господа были причины призвать тебя именно так, а не иначе.

— Я был на службе у де Клари в Гэльсе, — произнес слабый голос. — У госпожи де Клари — сеньор уехал тогда в святую Землю. Его дочь… — Повисла долгая пауза, пока он старательно, терпеливо собирался с силами, чтобы продолжать и перейти к главному — и худшему. — Я любил ее… и она меня тоже. Но ее мать… она отклонила мое сватовство. То, чего нам не позволили, мы взяли сами…

И снова долгая тишина. Посиневшие веки на минуту прикрыли горящие глаза в провалах черных глазниц.

— Мы были близки, — отчетливо сказал он. — В этом грехе я покаялся, но ее имя хранил в тайне. Госпожа прогнала меня. От отчаяния я подался сюда… думал, так не принесу никому нового горя. Но самое страшное было еще впереди!

Аббат уверенным жестом положил свою руку на неподвижную руку Хэлвина и крепко сжал ее: лицо на подушке как-то сразу осунулось, превратилось в серую маску, дрожь побежала по изувеченному телу, оно напряглось и безжизненно замерло.

— Отдохни! — сказал Радульфус, наклонясь к самому уху несчастного. — Не мучай себя. Господь слышит и несказанное.

Кадфаэлю, не сводившему с Хэлвина глаз, показалось, что его рука ответила на пожатие, — конечно, слабо, еле-еле. Он принес вино, настоянное на травах, которым смачивал губы больного, пока тот лежал без чувств, и влил несколько капель ему в рот — на этот раз Хэлвин не противился — жилы на худой шее напряглись, и он проглотил снадобье. Значит его час еще не пробил. У него еще есть время снять тяжесть с сердца. Ему снова дали немного вина, и постепенно серая маска опять превратилась в живую плоть, хотя страшно бледную и слабую. Когда он снова заговорил, голос звучал почти неслышно и глаза были закрыты.