Эллис Питерс - Роковой Обет

Брат Ансельм, регент монастырского хора, все помыслы которого были посвящены мелодиям, песнопениям и музыкальным инструментам, рассеянно поднял голову и уставил на приора широко раскрытые глаза:

– весь ритуал продуман и разработан, - ответил он, слегка удивляясь тому, что его спрашивают о само собой разумеющемся.

– А ты, брат Дэнис, подготовил все необходимое для приема гостей? Сумеем ли мы разместить и накормить такое множество паломников? Думаю, нам потребуется каждый свободный уголок и каждая миска.

Брат Дэнис, попечитель странноприимного дома, привыкший принимать и обустраивать гостей и уверенно управлявший своим хлопотным хозяйством, подтвердил, что все необходимые приготовления сделаны, припасов заготовлено в достатке и паломники - сколько бы их ни прибыло - будут приняты как должно.

– Наверняка следует ожидать больных и увечных, которым потребуются уход и лечение, - продолжил приор, - ведь за тем они к нам и приходят.

Брат Эдмунд, ведавший лазаретом, не дожидаясь, когда приор Роберт обратится к нему, со знанием дела заявил, что у него все учтено - постелей и снадобий хватит на всех немощных, и добавил, что брат Кадфаэль заготовил в избытке настоев и мазей, какие могут потребоваться.

– Это хорошо, - одобрил приор Роберт и продолжил: - Так вот, у отца аббата есть к нам еще одно, особое указание. Он повелел впредь до его возвращения на каждой мессе возносить молитву за упокой души одного доброго человека, пытавшегося, как и подобает истинному христианину, примирить враждующих и павшего в Винчестере жертвой предательского убийства.

Поначалу брату Кадфаэлю, как, наверное, и большинству монахов, показалось, что гибель одного, пусть даже и достойного человека, далеко на юге едва ли заслуживает столь исключительного внимания в стране, где насильственная смерть стала обыденным явлением. Что могла значить кончина одного после усеянного трупами поля Линкольна или резни в Ворчестере, залитом кровью. Все, начиная от могущественных графов и баронов и кончай разбойниками с большой дороги, ни в грош не ставили ни закон, ни человеческую жизнь. Но потом Кадфаэль постарался взглянуть на это событие глазами аббата. Хорошего человека убили в том самом городе, где прелаты и бароны вели переговоры об установлении мира, убили при попытке предотвратить кровопролитие. Чуть ли не у ног папского легата. Воистину это черное злодеяние - кощунство, почти такое же, как если бы несчастного растерзали перед алтарем. Несомненно, Радульфус усмотрел в этом случае горестный символ попрания закона и отказ от надежды на достижение мира, а потому и повелел поминать убиенного в молитвах, возносимых в его обители. Это должно было послужить знаком признания заслуг покойного и обеспечить ему воздаяние на небесах.

– Отец аббат наказывает нам, - возгласил приор, - в благодарность за явленное стремление к справедливости возносить молитвы за упокой души Рейнольда Боссара - рыцаря, служившего императрице Матильде.

– Ну и дела, велят молиться за врага, - с сомнением, покачав головой, промолвил молоденький послушник, когда братия принялась обсуждать наказ своего пастыря.

В Шропшире привыкли держать сторону короля Стефана, что и не мудрено: уже четыре года графство находилось в его власти, управлялось в соответствии с его указами назначенным им шерифом и при этом счастливо избежало многих невзгод, обрушившихся на иные провинции Англии.

– Ты не прав, - мягко укорил паренька наставник послушников брат Павел, - добрый и достойный человек не враг нам, пусть даже в этой распре он и принял противоположную сторону. Мы, монахи, не приносим вассальной присяги, но когда беремся судить о мирянах, должны иметь ее в виду и почитать тех, кто верен ей так же, как и мы своим обетам. Никому нельзя поставить в вину то, что он хранит верность, неважно - королю или императрице. А покойный наверняка заслуживал уважения, иначе отец аббат не велел бы нам поминать его в молитвах.

Брат Ансельм, сидевший на каменной скамье тем временем отбивал на ней ритм и нараспев повторял имя убиенного: Рейнольд Боссар, Рейнольд Боссар, Рейнольд Боссар…

Наложившееся на ритм, многократно повторяемое имя засело в голове у Кадфаэля, хотя ему, как и всем остальным, ни о чем не говорило: ни о внешности, ни о привычках, ни о характере. Одно лишь имя, которое все равно что душа без тела или тело без души. Однако оно продолжало звучать в душе монаха и когда тот ушел в свою келью и, прочитав молитву на сон грядущий, снял сандалии и улегся в постель. Имя это, по-видимому, не оставило Кадфаэля и в дреме, во всяком случае, о наступлении грозы монах узнал по двойной вспышке молнии, полыхнувшей как бы в такт распеву. Молния разбудила Кадфаэля. Лежа с закрытыми глазами, он прислушивался в ожидании громового раската, которого не было так долго, что монах подумал, уж не пригрезилась ли ему и молния, но тут гром все же послышался - отдаленный, тихий, но как-то по-особенному зловещий… За опущенными веками вспыхивали и гасли молнии, а гром доносился с опозданием откуда-то издалека…