Сергей Лавров - Выстрел собянской княжны

Поразмыслив обо всем как следует, он тихо встал, крадучись, прошел в гостиную и, поднявшись на цыпочки, наверху, на шкапе в пыльном углу нащупал пальцами плоский ключик от комода, где отец с матерью хранили сбережения на черный день и на его возможное обучение. Достав и развернув в темноте тряпицу с вышитым на ней Николаем Угодником, защищающим дом от воров, он разделил было тощую пачку наугад и половину положил на прежнее место, но потом, ожесточась сердцем, взял все, вместе с тряпицею. Забравшись в шкатулку из рыбьей кости, в которой матушка хранила золотые украшения, доставшиеся ей по наследству от бабушки и подаренные отцом, особо любимые, Константин выгреб все побрякушки и завернул в ту же тряпицу, к деньгам.

Более в доме больничного фельдшера Афанасия Кричевского взять было нечего, и его сын хорошо об это знал. «Я все верну потом…» — подумал было он и тотчас скривился от лживости своей мысли. Среди украшений было одно колечко, то самое, с голубым камешком, которое больше всего дорого было матушке по каким-то воспоминаниям, и Костя, наощупь найдя его среди прочих, подержал на ладони и бережно положил обратно в шкатулку.

Сдержав внезапно подступившие к горлу рыдания, взял он еще из комода ножницы, прошел назад в свою комнату и поспешно затолкал похищенное в потайной карман полицейской шинели на груди, после чего снова прилег. Сердце его билось ровно, только очень сильно, так, что в уши отдавало и мешало заснуть…

Костя прибежал в полицейскую часть ни свет, ни заря, чтобы не встречаться поутру с домашними, в глаза которых не имел он силы смотреть, а также для того, чтобы без помех забраться на чердак и подготовить лаз. С превеликим разочарованием увидал он во дворе знакомые дрожки и гнедую, весело мотающую мордой с привязанной к ней торбой овса. Господин советник юстиции, товарищ прокурора Андрей Львович Морокин уже сидел в кабинете станового пристава, как в своем собственном. Он преспокойно попивал чаек, поданный дежурным, поглядывая ехидно на застылую лужицу стеарина на листе бумаги, пролистывая плотную картонную нумерную папку с прошитыми листами, бережно и уважительно поглаживая свою бритую голову.

— Похвально, похвально ваше рвение, молодой человек! — сказал он, когда Костя вошел, пряча красные от бессонницы глаза. — Судя по свечам, вы ушли отсюда не ранее трех ночи! И в девять уж снова на службе! Неужто переписывание начисто протоколов есть такое увлекательное занятие?!

— Леопольд Евграфович велели! — удачно соврал Кричевский, едва ворочая шершавым опухшим языком. — Не в духе вчера были-с!

— О, да! Охотно верю-с! — передразнил его Морокин голосом уже почти чистым и звучным, как прежде — видно, горло его пошло на поправку. — Отвыкай ты, Константин, от этих «еров-с»! А с губами у тебя что? Тоже Леопольд Евграфович ручкой приложился?!

Губы у Кости запеклись и представляли одну сплошную корку, местами треснувшую до крови.

— Раны любви-с! — продолжал ехидничать Морокин, и Костя отвернулся от него. — Хорошо, прости, не буду. Вас, я вижу, молодой человек, ничем не убедишь, пока сами шишек не набьете! Голову бы вот только не разбили при этом… На своих ошибках учатся только дураки, Костя! Умные люди должны учиться на чужих ошибках! Вот, изволь! Раскопал в архивах дело Феофана Рыбаковского! Пятьдесят седьмой год, не бог весть какая старина. Я тогда вовсю служил уже по уголовной части. Личность, я тебе скажу, премерзопакостная! Александра Феофановна имеет все основания стыдиться своего родителя! Растрата казенных денег, про которую она рассказывала своим женихам, тоже имела место быть, да это все цветочки: сумма была небольшая и он ее в казну вернул. А под суд загремел наш Феофан по вовсе даже гадким причинам: избил он жену свою, матушку Александры, брюхатую на шестом месяце, да так избил, что у нее тут же случился выкидыш… И все это на глазах двенадцатилетней девочки! Вот за что, я тебе скажу, я в каторгу отправляю с удовольствием! С наслаждением даже!

Последние слова проговорил улыбающийся Андрей Львович сквозь зубы, блестя узкими, ставшими вдруг отчетливо татарскими, глазами очень даже свирепо. Дрожащими руками принял Константин Кричевский папку, полную горя, листал, пытался разбирать неровные строчки писарей, машинально отмечая ошибки и помарки, и крупная слеза невыразимой жалости вдруг упала из-под век его прямо на старые рыжие чернила.

— Эй-эй! Не порть мне документ! — окликнул его Морокин, голос которого доносился до Костиных ушей глухо, как через вату. — Под расписку взят! Там еще много чего есть любопытного… Есть там показания свидетелей, что господин титулярный советник Рыбаковский сожительствовал или пытался сожительствовать со своими малолетними дочерьми, особенно со старшей, с Сашенькой! Нет, ты читай, читай! Шестнадцатый, кажется, лист… Чтоб потом мне не смотрел на них на этапе, как на страдальцев-херувимов! Читай, пусть проймет тебя! А Шипунов мне рассказал, как ее в Шемахе в четырнадцать лет замуж насильно отдали за какого-то местного мурзу! Да какое там замуж! В наложницы, в услужение, в рабство! Потому что кормить трех внучек было бабушке накладно! Четыре года она в рабынях пробыла! А еще…