Кристоф Доннер - Король без завтрашнего дня

Я еще раз погрузил руки в кружева — некоторые были из ателье мадам Ла Перрьер в Алансоне. Очень необычные узоры, музейная ценность, по словам мадам Даниэль. Ты не представляешь, как я собой гордился, когда притащил домой ворох этих чертовых кружев, наполовину сгнивших! Да и остальные были совсем ветхие, не толще паутины. Но мысль о том, что я обладаю «музейной ценностью», меня воодушевляла. Я разложил кружева на листах бумаги, собрал листы в стопку, убрал в коробку из-под обуви и поставил рядом с моей коллекцией открыток. Время от времени я вынимаю кружева из коробки, разглядываю, трогаю и думаю, что бы с ними сделать. Но с ними уже ничего не сделаешь. Можно подумать, мои предки занимались плетением кружев, и во мне проснулась глубинная память.

«Мерседес» развил скорость до 160 километров в час, но Анри этого даже не заметил.

Поездка по Алансону в одиннадцать утра в мощном бесшумном автомобиле, таком широком, что иногда он с трудом проезжал сквозь узкие улочки исторического центра, вызывала странные ощущения. Город был почти пуст.

— Посмотри-ка, — говорил Анри, — на эти окна в свинцовых переплетах, на эти фахверковые стены, старинные портики — все отреставрировано, реконструировано, законсервировано во времени. Но о каком времени идет речь? Какая эпоха возродилась в этих мостовых, этих фонарях, этих кованых решетках? Вот в Италии все иначе. Там никто не испытывает чувства вины перед обветшалыми памятниками. А во Франции забота об их сохранении фактически уничтожает все то, что не смогла уничтожить Революция. Алансон был опустошен Революцией, как десятки других французских городов, но об этом уже не помнят. Предпочли забыть. Отреставрировать.

Мартен слушал, не перебивая. Одновременно он думал о том, стоит ли поймать подходящий момент и снова заговорить о Доре или лучше не возвращаться к этой теме. Действительно ли ему хочется подразнить Анри, чтобы отплатить ему той же монетой за события пятнадцатилетней давности, когда тот вышучивал его роман с Ноэми?

Анри остановил «мерседес» на парковке Музея кружева и ремесел.

— Что удивительно, этот музей решили устроить в бывшем иезуитском колледже. Жак-Рене Эбер проучился в этом колледже больше пяти лет.

Анри купил два билета. Кассирша была очень удивлена, увидев двух парижских визитеров рано утром, в будний день.

Поскольку Анри уже был здесь раньше, он подвел Мартена прямиком к витрине с наиболее старинными образчиками кружев, которые можно было рассматривать сквозь лупу.

— Настоящее алансонское кружево, семнадцатого века, если тебе посчастливится найти его и подержать в руках, это что-то потрясающее! Ты смотришь, смотришь в упор, и все же тебе нужна лупа, чтобы проследить весь ход нити. Невозможно представить, сколько нужно сделать движений пальцами, сколько стежков, прямых, обратных и повторных, чтобы появилась лишь малая часть узора — какой-нибудь лепесток или шип розы! Это впечатляет сильнее, чем голландская живопись и камерная музыка, это из эпохи чистых душ, растительного существования, а не работы. Это не труд, а состояние души, эпоха домотканого полотна, беременностей, старения, вдовства — это превыше всякой рыночной ценности. Когда трогаешь это кружево кончиками пальцев, рассматриваешь сквозь лупу, тебя почти раздражает терпение девочек-мастериц, еле слышный шорох, сопровождающий их работу иголками, похожий на шепот, их детская любовь к своим принцессам, к своей королеве.

То, что ты здесь видишь, это полное противоречие россказням историков о рабстве и эксплуатации человека человеком, о страданиях французского крестьянства при старом режиме. Да что они знают об этом крестьянстве, о сельских ремесленниках?! Они хоть раз держали в руках вот такое кружево?

Оно — словно осязаемая история. Оно рассказывает о нежности человеческих существ, о страстной любви сельских девочек к платьям городских и придворных дам. Кружева — это гордость, вплетенная в ткань их крошечными пальчиками, это сияние в глазах, которые они себе портили, чтобы создавать эти чудеса…

Мне понадобилось изучить историю жизни Людовика XVII, чтобы понять: когда смотришь на это кружево, словно видишь социальную ткань Франции, где тонкая, почти невидимая нить мистически связывает крестьянку из Алансона с королевой Франции.

Чтобы устроить революцию, достаточно взять кружевную ленту, пощупать ее, понюхать, понять, что она собой представляет, — а потом зубами разорвать ее. Разрыв социальной ткани это и есть революция.