Аркадий Вайнер - Лекарство против страха

— Здравствуй, великий господин Эразм, во всех областях ученейший и любезнейший! Когда довелось мне исцелить тебя от недуга почечного, прислал ты мне письмо, где обещал наградой за мое искусство сердце свое и память благодарную. И прибегаю я сейчас к милости и разуму твоему, к совету и помощи, ибо жизнь моя невыносима стала.

Кивает маленькой сухой головой Эразм, говорит тоненько:

— Я укреплю тебя, я помогу тебе и поддержу десницей правды моей. — И, может быть, оттого, что говорит этот насмешливый Момус, сын ночи словами библейскими, кажется мне, будто он посмеивается над моими горестями. — Ты хочешь пожаловаться на враждебность медицинского сословия, на козни врагов, невежество и злобность обывателей?

— Да.

— А я и так знаю: среди врачей кто невежественнее, нахальнее, самонадеяннее остальных — тому и цена выше, не только в глазах обывателей, но даже и у венчанных государей.

— Отчего же так происходит? И как изменить эту нелепость?

— Никак ее изменить нельзя, ибо сама медицина в том виде, в каком многие твои коллеги ею теперь занимаются, не что иное как искусство морочить людей.

— Что же мне делать?

Эразм прикрывает тонкие, прозрачные пленочки век — старая дремлющая птица. Но он не спит. Помолчав, советует:

— Тебе надо стать потише, меньше отличаться от остальных, меньше ссориться, меньше спорить, стать более похожим на других лекарей, и они примирятся с твоим существованием.

— Даже если бы я мог принять ваш совет, мне бы это не помогло: они все равно против меня всегда будут вместе.

— Это ты говоришь неправильно, — качает головой Эразм. — Сдружившись, кошки могли бы изгнать из города собак, но кошки не умеют дружить. Тебе же нужно выиграть время, ибо твоя беда в том, что ты очень рано родился. Нынешний век для тебя гостиница, твой дом — в веке следующем…

— Но господь не дал мне века!

— Тогда смири свою гордыню, подчини ее разуму, ибо я считаю тебя человеком великим, и дело твое великое, и ради него можно многим поступиться.

— Я думаю, что и великому человеку ради великого дела невозможно совершить низкого поступка. А смирение мое лицемерное стало бы низостью.

Эразм сочувственно смотрит на меня, и тонкие губы его змеятся в усмешке:

— Козу не кормят медом. А ты хочешь стадо сие неразумное потчевать блюдом, ему непотребным.

— Но если бы ты, великий мудрец, поддержал меня словом своим почтенным, нашлось бы еще много разумных людей, которые вняли бы тебе.

— Э-э нет, дружок мой! После скитаний многолетних нашел я приют для спокойных размышлений, работы и нерушимой тишины, и ввергнуть себя в хаос и свалку новых волнений — уволь, пожалуйста. Мне так мало времени осталось: я ведь на мечту о будущем загробном блаженстве смотрю как на последнее и великое из безумий человека.

— Но ты так прославлен и знатен, Эразм, что тебе некого и нечего бояться!

— Парацельс, я боюсь не людей, но стремительно уходящего от нас времени. И тебе я хочу напомнить историю Адама, вся жизнь которого — предупреждение тем, кто не умеет ценить своего времени: в час первый был создан прах, во второй час — образ, в третий — голем, в четвертый — связаны его члены, в пятый — раскрылись его отверстия, в шестой — дана ему душа, в седьмой — он встал на ноги, в восьмой — бог дал ему Еву, в девятый — он был введен в рай, в десятый — он получил заповедь, в одиннадцатый — он согрешил, а в двенадцатый — был изгнан и ушел. Мой двенадцатый час грядет, и мне нет возможности убеждать дураков в твоей правоте…

Он снова закрывает глаза и умолкает — то ли действительно заснул, то ли притворяется спящим.

Я долго смотрю на Всеведающего и думаю о том, что в жилах его медленно, неровными толчками сочится слизистая, прохладная кровь мудрого раба…

И все-таки к шести часам вместе с Поздняковым я поехал в клинику: переносить встречу с Панафидиным было уже неприлично, хотя она и потеряла для меня всякий смысл и интерес. У проходной я увидел красные «Жигули» Панафидина и пошел к Хлебникову, а Позднякова послал прямо в лабораторию, договорившись, что скоро приду.

Около двери Хлебникова я услышал доносящиеся из кабинета громкие голоса. Металлический, негнущийся голос Панафидина с присвистом рассекал тишину:

— Каждый день в мире умирают неграмотные Лейбницы и голодные Резерфорды! И поэтому надо работать! Мир должен работать! А не болтать! Все ваши прекрасные разговоры о духовности, о примате нравственности — чушь, ерунда, глупости!