Евгений Сухов - Волчья каторга

— Сочувствую, — искренне отозвался Иван Федорович и действительно сочувственно посмотрел на женщину. — Но, может, это только одни угрозы были, а до дела с ее стороны и не дошло? Ведь вы же знаете, так часто бывает: насолят человеку сильно, вот он в ярости и грозится убить, но далее угроз его действия не идут…

— Нет! — Клавдия Стасько так гневно зыркнула на Воловцова, что того едва не передернуло. — Это были не только угрозы, господин судебный следователь. Опосля арестования Каца я двух подозрительных типов видела подле нашего дома. Мнутся, будто кого-то ждут, папиросы одну за другой курят и все на наши окна поглядывают. У этой Зинаиды Кац четверо братьев имеется и, вообще, родни по Москве навалом. Верно, кто-то из них возле нашего дома тогда и терся. А однажды слышу, — Клавдия Васильевна перешла почти на шепот, — возле окон наших шоркается кто-то. Ну, я осторожненько занавесочку отодвинула, гляжу: стоят. Опять двое. Те или не те — не разглядела, поскольку темно уже было. А потом слышу один другому и говорит: «Вот здесь, дескать, эта собака Стасько и проживает»…

— А в полицию вы по поводу этих двоих обращались? — спросил судебный следователь по наиважнейшим делам.

— А то! — Клавдия Васильевна посмотрела на Воловцова, как на больного. — В тот самый день и пошла, когда те типы возле нашего дома папиросы курили. Только мне в участке ответили, что ничего-де поделать не могут, поскольку никакого состава преступления у этих двоих покудова не наблюдается. Мол, стоять граждане российской империи могут где угодно и когда угодно. И курение папирос, мол, покуда нашим законодательством не запрещено. Месяц, ровно месяц Гриша дома безвылазно просидел, бедняжка, — покачала женщина головой, едва не плача. — Все дела свои забросил, убытку неисчислимого сколько понес. И я его не пускала, да и он сам из дома не рвался, мести со стороны кацовской родни опасался. И не напрасно. Только из дому вышел, так его в первую же поездку и убили…

Стасько хотела еще что-то добавить, поперхнулась и быстро отвернула лицо в сторону.

— Ясно, — подытожил нелегкий разговор со вдовой коммивояжера Стасько Иван Федорович. Что эта Зинаида Кац могла заказать Григория Стасько — и к гадалке не ходи. Женщины — создания на месть падкие и всегда готовы ее совершить. Хлебом их не корми, дай только подлость, а то и жестокость какую обидчику своему содеять. А тут — мужа у женщины отняли. Кормильца. Такая запросто могла кого-либо из родни подговорить на убиение коммивояжера. За деньги, конечно, которые, надо полагать, у Зинаиды Кац имелись. Ныне такие времена пошли, что и за сотенную, не моргнув, пришить могут…

— Да вы не сумневайтесь, господин хороший, — аккурат в унисон мыслям судебного следователя произнесла Клавдия Васильевна, снова повернувшись к нему. — Эта Зинка Кац — настоящая убивица моего мужа Гриши и есть…

— Вы, значит, в этом уверены, — скорее констатировал, нежели спросил Иван Федорович.

— Уверена! — воскликнула вдова коммивояжера и для пущей убедительности истово перекрестилась…

«Бутырки»…

Нечто отчаянно-безнадежное присутствовало в самом этом слове. Будто на что-то важное, что прежде составляло мечты и душевные чаяния, обрушилось навсегда, и оставалось лишь в сердцах махнуть рукой, всем разом, дескать, «ну, и хрен с ним»…

Само словечко — «бутырки» — пришло с Волги и означало не что иное, как человечье жилье на отшибе. Бутырки и были раньше таковым жильем: на месте тюремного замка на обочине дороги, некогда ведшей в город Дмитров, стоял скромный починок, выросший в небольшую деревню в полсотни с лишком дворов — вотчину боярина Никиты Романова-Юрьева.

Молодой царь Петр превратил деревню в солдатскую слободу, где квартировался полк полковника Матвеева. И стала деревня большой казармой…

Екатерина Великая поселила в старые казармы бравый гусарский полк, прозванный по месту дислокации Бутырским. А в одна тысяча семьсот семьдесят первом году гусарские казармы были отданы под тюремный острог. К нему крепко прилепилось старое название — Бутырки, то есть тоже поселение и тоже на отшибе. Собственно, так оно и было в действительности, тюрьма и есть обочина жизни…

После пугачевского бунта надобность в таких вот «обочинах жизни» возросла многократно. И императрица Екатерина Алексеевна отдала распоряжение: вместо деревянного острога выстроить каменный тюремный замок, чтобы держать уголовных, а тем более государственных преступников за крепкими мурованными стенами в большей строгости, нежели в прежние времена. Дабы отнять охоту у каждого сидельца бунтовать супротив существующих самодержавных устоев и совершать законопротивные проступки лишь только из одной боязни вновь угодить в Бутырский острог.