Леонид Юзефович - Триумф Венеры. Знак семи звезд

Иван Дмитриевич взял его, попробовал на зуб. Металл не поддался, хотя зубы у него были хорошие.

— Золото? — с надеждой спросил Ванечка.

Промолчав, чтобы не разочаровать сына, Иван Дмитриевич начал изучать свой трофей. С одной стороны жетон был совершенно гладкий, с другой имел недурной выделки чеканку: семь звездочек, образующих ковш Большой Медведицы. Вдоль обода, как на монете или медали, шла круговая надпись: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА.

— Ну и где ж ты его нашел?

— Где вы с дядей Яшей разговаривали.

— А говоришь, нашел.

— Честное слово, панепька! Я нашел!

— Нет, брат! Если найдешь то, что другой потерял, и знаешь кто, это все равно что украл.

— Отдайте, — железным голоском сказал Ванечка. — Вы обещали.

— Так и быть, — сжалился Иван Дмитриевич, возвращая сыну его находку. — Поиграй пока, а как наиграешься, снеси хозяину. Идет?

— Ага, — кивнул Ванечка.

В его распоряжении была целая вечность. Он и представить себе не мог, что такая чудесная вещь когда-нибудь ему прискучит.

— Отнесешь дяде Яше, — ханжеским тоном добавил Иван Дмитриевич, — и он, глядишь, за находку нас с тобой полтинничком пожалует.

А сам с удовольствием подумал, что, пожалуй, цацка обойдется Куколеву подороже, чем в полтину. Ясно было, что вещица непростая, что судьба сдала на руки козырь в партии с Яковом Семеновичем и тот остережется интриговать против соседа, владеющего этой тайной. Еще и от себя прибавит. ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА. Какие врата? Почему? Странная штучка.

Иван Дмитриевич заговорщицки подмигнул сыну;

— Смотри сам-то не потеряй!

Когда рассказ дошел до этого места, Сафонов отчего-то начал нервничать, что не укрылось от внимания Ивана Дмитриевича.

— Я чувствую, — сказал он, — вы хотите меня о чем-то спросить.

Зная вспыльчивость своего собеседника, Сафонов на всякий случай решил подстраховаться:

— Сердиться не станете?

— Нет-нет, спрашивайте.

— Помнится, вы говорили, что щегла Фомку задрала кошка…

— Увы, не повезло бедняге.

— Простите, но…

— А что вас смущает?

— Вы, значит, выпустили его в лесу, а он оттуда нашел дорогу обратно к вам на квартиру?

— Помилуйте, это ведь щегол, а не кошка!

— Тогда извольте устранить противоречие. Я-то не сомневаюсь в вашей правдивости, но читатели могут оказаться не столь доверчивы.

— Я разве не говорил, — с улыбкой отвечал Иван Дмитриевич, — что у нас в доме всегда жили разные птицы? Да, и все были Фомки, так уж повелось. Как бы семейная традиция. Попугай, кенар, скворец, два щегла — и все Фомки. Одного щегла мы с Ванечкой отпустили на свободу, а другого действительно задрала кошка.

— И второе, — жестко сказал Сафонов. — По ходу рассказа о расследовании убийства князя фон Аренсберга вы упоминали своего малолетнего сына Ванечку. Но ведь князя убили в 1871 году, а эта история произошла лет на десять-двенадцать раньше. Где-то вскоре после Крымской войны, как я понимаю. Вы даже еще не были дворянином. В таком случае, к моменту убийства князя фон Аренсберга вашему Ванечке должно было исполниться восемнадцать или, по меньшей мере, шестнадцать лет. А он, вы рассказывали, мечтал тогда об игрушечном паровозике. Странное желание для юноши в этом возрасте. Или, может быть, у вас несколько сыновей? И все они, как щеглы, звались одинаково?

— У меня один сын.

— Чтобы опять же не возникло сомнений в вашей правдивости, предлагаю: в той истории Ванечку назовем Иваном и вычеркнем про паровозик.

— Вообще-то не хотелось бы.

— А я как автор не хочу выглядеть в глазах моих читателей легковерным и легковесным болтуном. У меня есть пусть негромкое, но весомое литературное имя. Если вам ваше имя не дорого, то мне мое — отнюдь! Да и просто по-человечески я не хочу в книге представить вашего сына великовозрастным идиотом, который в восемнадцать лет забавляется детскими игрушками. Дался вам этот паровозик!

— Нет, все-таки не станем вычеркивать, — подумав, решил Иван Дмитриевич.

— Но почему?

— Так. Не хочется, да и все.

— Вы можете объяснить мне здраво? Почему?

— Я думаю, читатели поймут, что для отца единственный сын всегда останется ребенком.

Фыркнув, Сафонов собрался было не то возразить, не то еще о чем-то спросить, но, видимо, счел бесполезным. Он лишь покрутил головой и обреченно сказал:

— Как будет угодно. Продолжайте.

Дом, в котором жил тогда Иван Дмитриевич, стоял в стороне от шумных проспектов, хотя и не на самой окраине. Обычный доходный дом в четыре этажа, с двумя подъездами, он был построен лет пятнадцать назад, в те времена, когда подобной высоты здания в столице были еще не то что редкими, но, во всяком случае, заметными. Теперь, в годы начинавшейся строительной лихорадки, дом сильно потускнел, в смысле монументальности. К тому же он был непропорционально плоским, как поставленная на попа конфетная коробка, и квартиры в нем не имели той глубины и ветвящегося объема, какие богатым людям представляются житейской необходимостью. Коридоры были узкие, комнаты — тесные, зато печи — непомерно велики, так что жильцы побогаче постепенно переселялись отсюда в новые места. Из прежних оставались двое: Куколев и барон Нейгардт. Оба удачливые коммерсанты, они жили здесь давно и уезжать не хотели, жертвуя удобствами во имя воспоминаний молодости. Обоим было далеко за сорок, а в этом возрасте воспоминания и привычки трудно отделить друг от друга. Вдобавок на фоне остальных обитателей дома Куколев и Нейгардт чувствовали себя королями, что в этом возрасте тоже не последнее дело. Куколев, правда, и не прочь был переехать, но восставала Марфа Никитична.