Леонид Юзефович - Триумф Венеры. Знак семи звезд

Пощелкивая подсолнухи, которые он, произнеся речь, выплюнул себе в карман, Левицкий вышел во двор. Становилось холодно, ветер пронизывал до костей. Махнув рукой, он решительно дошагал до подворотни, постоял там, хотел уже кликнуть проезжавшего мимо извозчика, однако в последний момент все-таки не дал себе воли. Уходить, не исполнив поручения, было опасно. Иван Дмитриевич мог и не спустить, перед ним так просто не оправдаешься.

Левицкий знал, что его тайный начальник беспощаден к шулерам. Один вид карты с незаметным, иголочкой нанесенным крапом приводил Ивана Дмитриевича в бешенство, но для Левицкого делалось исключение. Поскольку такими картами он игрывал и в Яхт-клубе, с аристократами, видевшими в нем потомка польских королей, Иван Дмитриевич считал, что понесенные его титулованными партнерами убытки для них даже полезны, как кровопускание в лечебных целях, и смотрел сквозь пальцы. Впрочем, в любой момент он мог и совсем отнять руку от лица, так что гневить его Левицкий остерегался. Нужно было терпеть и ждать, ничего не поделаешь.

Поглядывая по сторонам, не идет ли этот чертов лакей, чьи приметы тоже были описаны кучером, Левицкий решил подождать до одиннадцати и тогда уж уходить. В одиннадцать он назначил себе срок до четверти двенадцатого, потом — до половины, потом — до трех четвертей, но за двадцать минут до полуночи не выдержал и отправился в Яхт-клуб.

Там жарко пылали люстры, за столами шла игра. Продрогнув, Левицкий выпил в буфете подогретого вина, и здесь к нему подошел приятель фон Аренсберга, австрийский барон Гогенбрюк, вместе с которым князь частенько ездил стрелять уток.

На самом деле он был такой же барон, как Левицкий — польский принц. Оба они друг про друга это знали, но помалкивали.

— Послушайте, — затягиваясь сигаркой, спросил Гогенбрюк, — не вы ли вчера провожали князя домой?

— Я только вывел его на улицу и посадил на извозчика, — ответил Левицкий.

— И вернулись обратно?

— Нет, поехал на другом извозчике.

— Что сказал вам князь на прощание?

— Не помню. Ничего особенного.

— Прошу вас, вспомните. Возможно, это были его последние слова.

Левицкий задумался.

— Он сказал… Кажется, он сказал, что нужно было на первый абцуг положить червовую десятку.

Грузный офицер в синем жандармском мундире неслышно выплыл откуда-то из-за спины — подполковник Зейдлиц, так он представился. Втроем прошли к свободному столу под зеленым сукном, где к ним присоединился еще один голубой офицер, помоложе. Зейдлиц велел принести шампанского и две колоды карт, но приступать к игре не торопился. С этими господами нужно было держать ухо востро, Левицкий счел за лучшее сегодня казенных колод не подменять. Разговор вязался вокруг смерти фон Аренсберга в связи с нынешней политической ситуацией в Европе. Зейдлиц, как и Шувалов, подозревал в убийстве князя польских заговорщиков.

— Я вспоминаю, — сказал Гогенбрюк, — слова, сказанные Фридрихом Великим об одном шляхтиче. За точность не ручаюсь, но смысл тот, что этот шляхтич способен на любую подлость, чтобы получить десять червонцев, которые он затем выкинет за окно.

— Полякам выгодно поссорить нашего государя с Францем-Иосифом, — говорил Зейдлиц. — Если начнется война, под шумок они надеются возродить Речь Посполиту.

Другой офицер молча тасовал карты, но сдавать почему-то не спешил.

— Да, — согласился Левицкий, — в польском обществе есть такие безответственные элементы, хотя в огромном большинстве…

— И все же, — перебил его Зейдлиц, — давайте на минуту вообразим, что Польша вновь обрела независимость.

— Это невозможно, — сказал Левицкий.

— Но если бы так… Есть у нас шансы занять польский престол?

— Ну, — польщенно улыбнулся Левицкий, — не знаю. Трудно предугадать.

— Но хоть малейшие?

— Пожалуй.

Левицкий отобрал у офицера колоду и с непринужденным величием, подобающим претенденту на престол, сдал карты, взял свои, по привычке развернул их узким шулерским веером:

— Ну-с, господа…

Никто из его партнеров к картам, однако, не притронулся.

Однажды во время гулянья на Крестовом острове (неподалеку, кстати, от Яхт-клуба), в ярмарочном балагане, куда Иван Дмитриевич зашел с сыном Ванечкой, он видел женщину-гидру о трех головах. Делалось это просто: в полумраке натягивалась на помосте черная материя, перед ней, лицом к публике, стояла грудастая мамзель в позолоченном трико, а над ее плечами, справа и слева, сквозь прорези в ткани две другие девицы выставляли свои мордашки. Получалась гидра.