Эллис Питерс - Необычный монах

Кадфаэль приумолк, но через некоторое время в темноте вновь послышался его голос:

— Ну, а ежели ты все-таки надумаешь вернуться, — позевывая, спросил валлиец, — скажи мне, чего ради? Чего ты ждешь от Эвешема?

— Трудно сказать, — сонно отозвался Алард, а затем глубоко вздохнул и продолжил так, будто сна у него не было ни в одном глазу: — Может быть, тишины… покоя. Чтобы не было нужды суетиться да дергаться. С годами, знаешь ли, вкусы меняются. Теперь и мне начинает казаться, что в мирной, спокойной жизни нет ничего дурного.

Манор, куда они направлялись, являлся главным среди обширных, разбросанных на значительном расстоянии одно от другого земельных владений Роджера Модуи и находился юго-восточнее Нортхемптона, в плодородной долине, раскинувшейся у подножия поросшего лесом гребня, относившегося к королевским охотничьим угодьям. Хозяйский дом был крепок, просторен, сложен из камня, и при нем имелся не только высокий сводчатый подвал, но и возвышавшаяся над восточным крылом башня, в которой одна над другой располагались две комнаты. К ограждавшей усадьбу бревенчатой стене изнутри прилепились ладные амбары, сараи и стойла. Манор содержался в образцовом порядке — верно, пока здешний лорд воевал за короля Генри, хозяйством его управляли с толком и знанием дела. О том же свидетельствовало и убранство каминного зала. Челядь была деятельна, расторопна и несколько боязлива. По всей видимости, слуг в этом доме держали в строгости, и расхолаживаться им не позволяли. И стоило лишь раз взглянуть, как распоряжается по хозяйству леди Эдвина, как становилось ясно, кто заправляет делами в этом маноре. Женившись на ней, Роджер Модуи приобрел не только красавицу жену, но и умелую, рачительную хозяйку. Уже на протяжении трех лет она вела дом и безраздельно правила манором. Судя по всему, такое положение вполне ее устраивало, и, даже если эта женщина радовалась возвращению мужа, ей едва ли хотелось расставаться с властью.

Стройная и высокая, с пышными светлыми волосами и огромными голубыми глазами, Эдвина была десятью годами моложе Роджера. Большую часть времени эти глаза оставались скромно потупленными и прикрытыми невероятной длины ресницами, но уж когда открывались полностью, то сверкали ослепительно, словно голубоватая дамасская сталь. С лица ее почти не сходила скромная, благопристойная и доброжелательная улыбка, более скрывавшая, нежели показывавшая, что у нее на уме, хотя прием, оказанный ею мужу, был безупречен. С того момента, как Роджер въехал в ворота, она неустанно выказывала ему всяческое расположение и привязанность, подобающие доброй супруге. Однако Кадфаэль не мог отделаться от впечатления, что в первую очередь она хозяйским взором осматривала и оценивала все, что привез он с собой: людей, поклажу, сбрую — решительно все, будто составляла опись имущества и не желала упустить даже самую малость. За руку она держала сына, такого же стройного и миловидного, как его мать, мальчугана лет семи, с такими же светлыми волосами и такой же сдержанной, но почти надменной улыбкой.

Аларда леди окинула быстрым взглядом, в котором читалось явное неодобрение: уж больно потрепанный и неказистый имел он вид. Впрочем, это никак не сказалось на ее готовности воспользоваться познаниями бродячего грамотея. Писец, помогавший ей вести дела в маноре, знал грамоту и счет и со своими обязанностями справлялся, но по-латыни писать не умел и, уж конечно, не мог составить прошение для королевского суда. Аларду выделили маленький столик возле очага, вывалили туда целый ворох писем да грамот, и писец погрузился в работу.

— У него тяжба с аббатством в Шрусбери, — рассказал Алард Кадфаэлю, когда после дневных трудов и ужина они беседовали за столом в каминном зале. — Помнится, ты рассказывал, что твоя милашка вышла замуж за ремесленника из этого города. Тамошняя обитель принадлежит Бенедиктинскому ордену, как и моя, что в Эвешеме.

«Моя»… Этот человек говорил так об обители, которую самовольно покинул много лет назад. Впрочем, время все расставляет по своим местам, и вполне возможно, что уже скоро она снова станет его пристанищем.

— Коли ты из тех краев, то, наверное, знаешь и тамошнее аббатство?

— Родился-то я в Трефриве, в Гуинедде, — сказал Кадфаэль, — но довольно рано поступил на службу к одному англичанину, торговцу шерстью, и поселился вместе с его домочадцами в Шрусбери. Мне тогда минуло четырнадцать, но у нас в Уэльсе этот возраст считается порой возмужания. Я недурно управлялся с коротким луком, приохотился к мечу и, думаю, стоил того содержания, какое получал от хозяина. В Шрусбери я провел несколько лет. То были годы моей юности, лучшие годы. Так что, ясное дело, я знаю как свои пять пальцев и город, и его предместья, и аббатство. Мой хозяин даже послал меня туда учиться у монахов грамоте. Но когда он умер, я оставил службу. Сыну его я ничего не обещал, и к тому же этому малому, даром что молодой, далеко было до старого хозяина. Тогда-то я и принял Крест. В то время таких, как я, было немало, и у каждого из нас сердце почитай что огнем полыхало. Ну а потом… Не скажу, что все перегорело и один пепел остался. Огонь-то еще есть, но теперь уже не полыхает, а так, тлеет потихоньку.