Диана Стаккарт: Гром среди ясного неба

Как и на том наброске, фоном служил залитый солнцем пейзаж, яркий и пестрый. Причудливые здания и храмы были прорисованы с поразительным тщанием — вокруг каждого окна и каждой двери можно было увидеть сверкающие изразцы, а более высокие строения венчали сияющие на солнце купола.

Я с улыбкой отметила, что среди видневшихся то там, то здесь пальм и пучков травы кое-где притаились тигры или скакали обезьяны. На ветках деревьев, открыв изогнутые клювы, сидели зеленые и красные попугаи. Думаю, будь они настоящими, а не нарисованными на сырой штукатурке, они наверняка оглушили бы меня своими нестройными криками. Я также заметила толстую змею, свернувшуюся кольцом на камне. Верхняя часть ее тела была длиной в человеческий рост. Кстати, люди находились тут же рядом, по всей видимости, не замечая ее зловещего присутствия.

На первый взгляд картина радовала глаз, но это первое впечатление было обманчивым.

Я довольно долго училась у Леонардо и была неплохо знакома с его теориями композиции. Благодаря этому я знала, что каждый нарисованный камень, каждое дерево, каждая второстепенная фигура расположены так, чтобы вместе взятые они привлекали внимание зрителя к центральному предмету. Не может быть, чтобы мастер просто так разбросал по картине все эти камни и храмы, всех этих попугаев. Ведь независимо от того, что еще было изображено на картине, взгляд тотчас приковывала к себе центральная фигура, застывшая в молчаливом созерцании и потому не замечающая этих ярких пятен, которые мастер расположил вокруг нее.

Традиционный золотой нимб вокруг его головы мгновенно давал понять, что перед вами Иисус. Однако таким я видела господа нашего впервые. Хотя уже и не мальчик, поразивший старцев в храме своей мудростью, но еще и не тот тридцатилетний мужчина, уже вступивший на тернистый путь спасения человечества. Нет, на фреске был изображен юноша примерно тех же лет, что и я, который хотя уже и начал брить бороду, однако все еще сохранил на своем лице отпечаток мальчишеского озорства.

На нем была лишь белоснежная набедренная повязка, оставлявшая взору загорелое тело и широкую грудь молодого человека, привыкшего к физическому труду… например, плотницкому.

Но еще удивительнее была его поза. Он сидел, скрестив ноги, и поначалу могло показаться, что он действительно сидит на земле, и лишь затем зритель понимал, что на самом деле он парит над ней, закрыв глаза и опустив голову в молчаливой молитве.

Неудивительно, что обступившая его толпа дивилась этому чуду. Мужчины и женщины, юноши и девушки, темнокожие и светлокожие — казалось, они пришли, чтобы посмотреть на него, из самых разных стран. Некоторые застыли, преклонив колени, другие стояли, а некоторые пали ниц на землю, прикрыв голову руками, как будто сочли себя недостойными лицезреть такое чудо. И всех их объединяла печать благоговейного трепета на лицах.

— Боже, какая красота! — прошептала я, охваченная не меньшим благоговением.

Похоже, моя похвала пришлась Леонардо по душе, потому что я заметила, как он улыбнулся.

— Это не самая главная моя работа, — произнес он и даже махнул рукой, — хотя в целом я ей доволен. Но я привел тебя сюда не для того, чтобы ты любовалась моим творением, а для того, чтобы мой подмастерье Дино немного помог мне.

Заметив мой недоуменный взгляд, Леонардо указал на пустой участок стены рядом с фигурой юного Христа. Размером примерно в половину giornata — то есть, площади стены, на которую можно нанести живопись в течение дня до высыхания штукатурки — этот пустой кусок смотрелся довольно странно на фоне уже почти готовой фрески. Кстати, от меня не скрылось, что штукатурка явно нанесена недавно, как будто специально к моему приходу. По всей видимости, так оно и было, потому что рукав мастера был слегка испачкан чем-то белым.

— Как ты, я надеюсь, помнишь, как до этих печальных событий я говорил, что тебе пора отложить в сторону мастерок и взяться за кисть. Вот я и приберег эту часть стены для тебя, — произнес Леонардо, указывая на пустой кусок.

От удивления я невольно открыла рот. Полагаю, что в это мгновение вид у меня был довольно глупый.

— Вы… вы хотите, чтобы я закончила фреску? — пролепетала я, отказываясь верить собственным ушам. Леонардо кивнул. Я же в ответ лишь покачала головой.

— Но что я должна написать?

— Что угодно. Этот кусок картины твой, и ты вольна изобразить все, что придет тебе в голову. Все необходимое для работы у тебя есть.