Дэн Симмонс - Колокол по Хэму

Нет, путь в финку мне заказан. По крайней мере, сегодняшним жарким летним вечером.

Я прошагал одиннадцать кварталов по улице Обиспо до «Флоридиты». Уже теперь, всего год спустя после революции, улицы казались вымершими, по сравнению с плотными потоками машин и пешеходов, которые я помню по началу 40-х.

Из бара вышли четыре советских офицера. Они были изрядно пьяны и орали песни. Кубинцы, оказавшиеся в эту минуту на улице Обиспо — юноши в белых рубашках и миловидные девушки в коротких юбках, — лишь отводили взгляд, когда русские стали мочиться при людях. Даже проститутки не приближались к ним.

Я знал, что «Флоридита» также отошла в собственность государства, но сегодня вечером бар работал. Я слышал, что в 50-х там установили кондиционеры, но либо мой информатор был введен в заблуждение, либо после революции охлаждение воздуха стало непозволительной роскошью, потому что все жалюзи были подняты, а двери открыты нараспашку — точь-в-точь, как в те времена, когда мы выпивали здесь с Хемингуэем.

Разумеется, я не стал входить туда. Я глубже надвинул свою «федору» и, проходя мимо бара, смотрел в другую сторону, лишь однажды заглянув внутрь, когда мое лицо оказалось в тени.

Любимый табурет Хемингуэя у дальнего левого края стойки рядом со стеной был свободен. Ничего странного. Нынешний хозяин бара — государство — распорядился, чтобы на нем никто не сидел. Над пустым табуретом, превращенным в мемориал, красовался бюст писателя — темный, бесформенный и аляповатый. Я слышал, что поклонники преподнесли его Хемингуэю, после того как он получил Нобелевскую премию за свою пошлую рыбацкую повесть. Бармен — не Константе Рибаилахия, мой знакомый «кантинеро», а более молодой мужчина средних лет — надраивал стойку напротив табурета, как будто в любую минуту ожидал возвращения писателя из морского похода.

Дойдя до узкой улочки О'Рили, я повернул назад к отелю.

— О господи, — прошептал я, смахивая пот из-под шляпной ленты. Того и гляди кубинцы сделают Хемингуэя кем-то вроде коммунистического святого. Я и раньше встречал такое в католических странах после успешных марксистских переворотов. Верующих изгоняли из храмов, но им по-прежнему были нужны эти чертовы «santos». Социалистические режимы повсеместно старались угодить им, возводя бюсты Маркса, расписывая стены гигантскими изображениями Фиделя и развешивая плакаты с портретами Че Гевары. Я улыбнулся, представив Хемингуэя в роли главного святого Гаваны, и торопливо пересек улицу, чтобы не попасть под колеса колонны русских военных машин.

— La tenia cogida la baja, — прошептал я, извлекая из памяти фразу на полузабытом гаванском сленге. Этот город, более чем все остальные, должен «знать свои слабые места», уметь угадывать подводные камни.

Тем вечером я вылетел из Гаваны, намного больше занятый размышлениями о возможных последствиях моего визита в замаскированный лагерь к югу от Ремедиоса, чем об обстоятельствах смерти Хемингуэя. Однако в последующие недели, месяцы и годы именно эти обстоятельства, именно эта смерть стали для меня навязчивой идеей.

В первых сообщениях «Америкэн Пресс» говорилось, что Хемингуэй чистил одну из своих винтовок, и та случайно выстрелила. Я сразу понял, что это чепуха. Хемингуэй ухаживал за своим оружием с юности и никогда не допустил бы такой оплошности. Чуть позже в выпусках новостей было подтверждено, что он вышиб себе мозги. Но каким образом? Я помнил, что единственный бой на кулаках между мной и писателем завязался из-за того, что он пытался продемонстрировать мне, как совершаются самоубийства. Он поставил приклад своего «манлихера» на циновку в гостиной, приложил дуло к губам, сказал: «В рот, Джо; небо — самое мягкое место черепа», — и нажал спусковой крючок большим пальцем ноги. Курок сухо щелкнул, Хемингуэй поднял лицо и улыбнулся, словно ожидая от меня одобрения.

«Это было очень глупо», — отозвался я.

Хемингуэй швырнул «манлихер» в кресло, расписанное цветами, покачался с пятки на носок, пошевелил пальцами и спросил:

«Что ты сказал, Джо?»

«Это было очень глупо, — повторил я. — Но даже будь все иначе, только „mariconi“ суют стволы себе в рот».

В самом мягком переводе слово «mariconi» означает «гомик», «голубой». Мы вышли из дома к бассейну и затеяли там драку, забыв о правилах — просто накинулись друг на друга с кулаками.

В тот июльский день 1961 года, в Айдахо, Хемингуэю не было нужды засовывать ствол себе в рот. Вскоре после сообщения о гибели его последней жены выяснилось, что он убил себя из винтовки — двуствольной винтовки двенадцатого калибра, хотя более поздние сообщения расходились на этот счет. Впоследствии брат Хемингуэя Лестер написал, будто бы тот застрелился из двуствольного «ричардсона» двенадцатого калибра. Первый биограф Хемингуэя утверждал, будто бы он выбрал двуствольный «босс» с глушителем, свою любимую винтовку для стрельбы по голубям. Я думаю, это был «босс».