Игорь Середенко - Иконописец

— Герман был одержим, хотя и тихий. Мухи не обидит. Я не знаю, что его заставило совершить убийства, но он мне не показался жестоким и неисправимым психопатом. Хотя человека нельзя узнать хорошо за столь короткое время.

Все неделю, что он провел в камере, я наблюдал за ним. Мне было хорошо все видно, ведь наши камеры располагались напротив друг друга. К нему неоднократно приходил сам Лупов. Они о чем-то беседовали. Конечно, директор тюрьмы не опасался того, что я наблюдаю за ними. Он ведь знал, что и меня, и Германа скоро расстреляют. А мертвые, как известно, ничего не говорят, они надежно молчат. Но он ошибался, бывает так, что и мертвые оживают и дают показания лучше живых. Я ведь сейчас перед вами, а не в аду, как он полагал. Так вот, однажды Лупов принес какой-то диковинный сверток. Он о чем-то говорил Герману, а потом неохотно оставил у него этот сверток. Утром он вернулся и забрал его. При этом он был в гневе на Германа. Видимо, тот что-то обещал ему и не выполнил. После этого я больше директора у него не видел. Он лишь ко мне подошел и велел помалкивать, иначе я не доживу до дня казни.

— Скажите, — перебил его рассказ Руперт, — что же делал Герман с этим свертком?

— Там были полотна… с изображением каких-то священников или монахов, я не разобрал. Далековато было, да и освещение слабое. Знаю, что эти картины были довольно крупные, и еще какая-то коробочка была.

— И что же он делал с ними? — спросил Руперт.

— Он разложил их по камере, вокруг себя. Потом достал, видимо, краски из этой коробочки, и начал рисовать на одном из полотен.

— Что там было нарисовано?

— Я не видел. Эта картина была у одной из стен и скрывалась от меня в тени. Я тогда еще удивился, как это он может рисовать при таком слабом освещении. В коридоре горела лишь одна лампочка. Обычно на ночь ее выключают, но в ту ночь она горела. Видать, директор постарался.

— Что было дальше? — спросил Руперт.

— Он сидел всю ночь, работая за этой одной картиной. А за два часа перед рассветом он сложил кисти и сидел, молча, неподвижно, глядя на свой труд. Мне показалось, что он спит сидя. Но я вас уверяю, он не спал, а словно монах медитировал.

— А на следующий день, как он вел себя?

— Директор забрал все полотна, как я уже сказал, а потом… Началось что-то странное в его поведении.

— Он как-то изменился?

— Он стал молчалив. На вопросы охранников он молчал, даже головой не кивал. Ничего не ел. А в день казни, он выполнял все безропотно, и…

— Что?

— Мне показалось, что я вижу не его, а лишь его тело. Словно душа Германа покинула его. В одиннадцать утра они пришли к его камере. Их было трое. Два конвоира и дежурный офицер. Они взяли его за руки, потому что он был словно кукла неживая. Так его вывели в коридор. Я взглянул на его бледное, мертвецкое лицо и понял… там не было жизни. В двенадцать часов его казнили. Я слышал звоны и стуки, будто колокольни далеких церквей. Это был шум, который подняли заключенные в поддержку Германа. Так он умер. Я надеюсь, что на том свете его душа найдет покой от земных страданий, — сказал Остапов.

— А после его смерти кто-то появлялся в его камере? — спросил Руперт.

— Да, какие-то люди. Я поначалу подумал, что это со следственного отдела или местные солдаты, но потом понял — это были другие люди. И они не относились к органам правопорядка.

— Почему вы так решили?

— Они подходили ко мне. И в грубой форме расспрашивали о том, что я видел, наблюдая за заключенным в шестой камере. Ведь не увидеть было невозможно. Я сказал, что там было тихо всю ночь. А сам я спал. Расспрашивали о директоре. Но я не дурак и ничего им не сказал. О директоре я узнал позже. Я подслушал разговор двух дежурных. Он исчез сразу после казни Германа Кухта, и никто не знал, где он находится, словно в воду канул. А когда меня перевели в общую камеру, так как заменили расстрел на пожизненное, то я узнал о том, что в тюрьме появился новый директор.

— Вы сказали, что всю ночь перед казнью спали.

— Разумеется, нет. Это я им сказал, чтобы больше не тревожили меня. Видели вы их лица, просто жуть. Таким ничего не стоит убить, кого угодно, заплатили бы, и этого им было достаточно. Жуткие люди. Теперь все улеглось после его смерти…

— Вы говорили на счет дневника что-то, — напомнил Руперт.

— Дневник. Да, дневник, — размышлял сам с собой заключенный.

— Мне показалось, что вы знаете, где он. Вы можете рассказать мне о нем?

— Я могу вам лишь показать его, — тихо, почти шепотом ответил Остапов.