Но нет — Маликульмульку все более казалось, что он встречал этого господина в типографии. Отчего-то же образовались в памяти знакомые типографские запахи? Нет, не в театре, куда он явился шестнадцатилетним — предлагать первое свое детище, комическую оперу «Кофейница»… и хватило же нахальства… Странное дело — как взглянуть со стороны, то нахалом он в юности был поразительным — диво еще, что сам музыку к той «Кофейнице» не сочинил и не стал ее навязывать театральной дирекции к либретто впридачу.
Вдруг он понял: это было в типографии Брейткопфа! Удивительный человек был Брейткопф, редкий чудак — содержал типографию и большую словолитню, торговал книгами и еще умудрялся основательно заниматься музыкой. Ведь отчего он взял «Кофейницу» и заплатил за нее целых шестьдесят рублей? Добрейший немец, не зная литературных достоинств пиески, тем не менее собирался написать к ней музыку и добиться постановки этой комической оперы на театре. Один чудак стоил другого — Маликульмульк не стал принимать шестидесяти рублей ни серебром, ни ассигнациями, а на все эти деньги набрал на складе книг.
Да, возможно, этот мрачный господин повстречался в брейткопфовой типографии — там тоже был настоящий проходной двор. И хватит о нем — странно, до чего же его тяжелый взгляд озадачил и смутил… как будто взглядом была выражена нешуточная угроза, причем не обычного свойства — ударить или даже натравить собак, а некого мистического — натравить бесов и ведьм, леших и водяных…
Ужинать Маликульмульк отправился к Голицыным.
— Что, братец, на Рождество от нас не сбежишь? — спросил князь. — Коли ты говел, так завтра все вместе и к причастию подошли бы.
Отказываться было нехорошо. Да и впрямь — коли самого толстые ноги никак до храма не донесут, так скажи спасибо добрым людям, что с собой позвали. Маликульмульк отправился вместе с Голицыными в домовую церковь Покрова Богородицы и честно отстоял службу.
Он пытался подвести итог года — и понимал, что год потрачен Бог весть на что. «Подщипа» — единственное, чем мог бы похвалиться, и та была написана задолго до минувшего Рождества. Триста шестьдесят пять дней вне жизни — с формальными ее признаками, но без ощущения сопричастности, канцелярия и приключения с игроцкой компанией не в счет, их бы вообще выкинуть из памяти вон…
Еще один бездарно прожитый год — разве что Косолапый Жанно, прожорливая, ленивая и напрочь лишенная самолюбия ипостась господина Крылова, торжествовал — съедено им было немало. Следовало просить Господа о прояснении души и прибавлении рассудка, об уничтожении лени и пробуждении сердца, но молитв таких Маликульмульк не знал. Попробовал своими словами — и слов подходящих не нашлось. Так и стоял в маленьком храме, вздыхая и крестясь. Не складывалось у него пока молитвы, не складывалось…
* * *
Сразу после Рождества он сходил в Дом Черноголовых послушать дивное дитя и доложил княгине: у парнишки великое будущее, но надобно пожалеть его и не заставлять играть весь вечер.
— Я сам в его годы был таков. Ростом — чуть не под притолоку, а мясо за костями не поспевало, слабость меня мучила, все никак не мог отдохнуть толком, — признался Маликульмульк Варваре Васильевне. — Оттого старался поменьше бегать, побольше сидеть да лежать.
— Вот мясо кости и догнало, — заметила она, — да и в полон взяло. Ну, стало быть, зовем прочих итальянцев.
О том, что кто-то способен отказаться от приглашения князя и княгини Голицыных, и речи быть не могло. Пусть хоть за полчаса до приема!
Маликульмульк послал курьера с запиской в Дом Черноголовых к Карло Риенци. Этот статный полноватый, чернокудрый, как положено итальянцу, тенор произвел на него наилучшее впечатление — он был поспокойнее своего товарища Джакомо Сильвани, имевшего очень подходящий для бродячего певца голос — бас-баритон. Хотел было написать по-итальянски, да застеснялся — кому охота позориться? Написал по-немецки — уж как-нибудь поймут!
И опять-таки не знал, что в этом сказался промысел Божий.
Когда княгининой свите сообщили, что играть и петь будут итальянцы, обрадовалась одна лишь простодушная Тараторка. Екатерина Николаевна чуть не разрыдалась — она ведь нарочно разучила какую-то сонатину на клавикордах. Прочим дамам тоже хотелось блистать — ведь званы и незнакомцы, а среди них, как знать, может оказаться жених. Но спорить с Варварой Васильевной не рискнули.
Несколько дней все только и занимались приемом — заказывали в «Петербурге» мороженое и местные сладости, пекли печенье по старым рецептам, которые Варвара Васильевна чуть ли не от прабабки унаследовала, привозили игристые вина, приглашали обычных музыкантов, чтобы молодежь потанцевала, поставили наконец в комнатах недостающую мебель; последним подвигом княгини была доставка к куаферу троих младших сыновей, чтобы их наконец подстригли. Оставалось только встретить экипаж, посланный за живыми цветами в теплицу аптечного сада, принадлежащего Коронной аптеке, собрать и расставить букеты. Глядя, как придворные дамы княгини колдуют над вазами, Маликульмульк понял, что это — немалое искусство.
Читать дальше