Владимир Круковер - Зачарованный киллер

— Изнасилование крупного рогатого скота, — продолжил я, улыбнувшись. И добавил тихонько: — Со смертельным исходом.

На секунду в камере наступила тишина. Потом грянул смех. Смеялись все, особенно заразительно смеялся сам спрашивающий. Он понимал, что я купил его, но купил беззлобно. К тому же ему было немного неловко — по воровским законам он не имел права задавать подобный вопрос.

Минут через пять смех утих, но тут амбал, который все это время недоуменно вертел головой, вдруг, переварил шутку и зареготал зычным басом. И камера вновь грохнула.

Я протянул парню руку:

— Мертвый Зверь. Хотя меня больше знают, как Адвоката. Чифирнуть организуй.

Знакомство с хатой состоялось и меня сейчас интересовали другие вопросы. Ведь я уже не был простым аферистом, я стал каким–то суперменом, по крайней мере — в глазах Седого, и он должен был отнестись ко мне серьезно. Я всей шкурой чувствовал, что не задержусь в тюряге. Единственное, чего мне стоило избегать — это кичманов: воры наверняка запустили ксиву о моей подставке во время побега. Так что на тюрьме меня могли кончить без суда и следствия. Будь я хотя бы в законе, тогда судили бы по правилам, на сходняке, но я же был волком–одиночкой.

Впрочем, в хате общего режима мне пока неприятности не грозили. Хоть я и не был в законе, но авторитет имел и никто, кроме самих воров, не имел права со мной расправиться. Поэтому я чифирнул с парнем и его корешами, забрал у очкарика с верхних нар книжку (оказался Л. Толстой) и завалился на почетное место на низу у окна, прикрывшись этой потрепанной классикой.

Я не пытался читать, горячка последнего дня еще не остыла в моей памяти. Я четко помнил, что мне предстоит встреча с заказчиком и что эта встреча может кончиться тем, что меня поставят на ножи. А тут еще зэк с соседней шконки начал лаять басом.

Я открыл глаза. Из телевизора заливалась какая–то киношная псина.

Видно Витина исповедь обратила память к моим тюремным эпизодам. Опять ясно и четко вспомнилась зона, втиснувшаяся на территорию бывшего немецкого монастыря: серое влажное пространство без единой травинки, деревца — бетон, асфальт, железо, крашенное серой краской. Удивительно мерзкое место.

Еще удивительней был мой барак. Туда обычно селили инвалидов, поэтому вечером он представлял колоритное зрелище: зэки отстегивали руки, ноги, пристраивали к тумбочкам костыли, вынимали челюсти. Ночью эти инвалиды издавали кошмарные звуки, похожие одновременно и на скрежет металла по стеклу, и на рожковые вопли автомобильных сигналов. Меня сунули в этот барак, чтоб быстрей окочурился, (одна из форм пресса). И такая возможность могла представиться мне быстро: большая часть инвалидов болела туберкулезом, частично залеченным в тюремной больничке.

Бараком назывался полуподвал монастыря. Раньше это был настоящий глубочайший подвал, где монастырские обитатели хранили припасы. Потом его перекрыли досками, приподняв таким образом метра на три, и устроили там лежбище для осужденных калек.

Старая канализация не справлялась с нагрузкой, под полом постоянно плескалась вода, по стенам ползали мокрицы, все вещи мгновенно покрывались плесенью. Иногда канализация отказывала окончательно и вода поднималась над полом. Просыпаешься, а у самого лица пенится и о чем–то бормочет тухлая жидкость, по которой весело плавают ботинки, отчаянные крысы и нечистоты.

В дни наводнений здоровая часть отряда передвигалась по бараку на манер кенгуру по расставленным во всю длину коридора табуреткам. Зэкам с ограниченным числом конечностей приходилось трудней. Отряд состоял из 104 осужденных, две трети которых имели вторую или первую группу инвалидности, одноногих и одноруких было больше половины…

Да, помотало меня по местам удивительным. Я еще в зоне попытался выразить свои чувства аллегорически:

«…И был день, и было утро. И была поляна, поросшая изумрудной травой и прекрасными, как в сказке, цветами.

И с гулом и треском выполз на поляну ужасный механизм — чумазый, воняющий соляркой, ржавчиной и смертью. И, заунывно ворча, ползла машина по сказочной поляне, вминая и перемалывая траву и цветы. И оставалась за машиной искалеченная земля, в которой виднелись лепестки красных роз, как капельки крови.

И выползла вторая машина, такая же тупая и мерзкая, и, дребезжа металлическими суставами, начала вываливать на убитую землю серый пласт бетона. И так ходили машины друг за другом, а потом уползали в другое место, и вместо поляны с цветами вызревала на боку планеты Земля плоская серая лепешка шершавого бетона.