Сергей Чугаев - Чемоданы судьбы

Игорь в ответ тяжело вздохнул, что должно было означать: «А куда ж я денусь?»

Леопардовна величественно удалилась, а Игорь раскрыл первую папку, машинально перешел с ворда на эксель. В голове же назойливо, словно осенняя муха, блуждала мысль о том, случайно ли его флешка выскочила из компа, и выходило, что неслучайно. Но дальше размышлять времени не было, и Игорь мысль прихлопнул. И включил настольную лампу. Вторая половина дня разительно отличалась от первой. Небо начали заполнять сизые тяжелые тучи. И настал момент, когда солнце уже было не в силах пробиться через эту темную клочковатую массу. В комнате сгустились сумерки. Свет лампы над столом отсек темные углы, усиливая сладковатое ощущение полного одиночества. Игорю стало чуть грустно и уютно. «Скоро пойдет дождь», – подумал он. И это была последняя его посторонняя мысль перед тем, как он зарылся в отчете.

А в это время в нескольких десятках километров от Перереченска дождь уже начинался. Первые крупные капли звонко ударили по стальной крыше отсчитывавшего рельсовые стыки, раскачивающегося вагона. Точнее, вагонзака, именуемого определенной частью общества столыпой. Хотя и внешне, и внутренне он был совершенно не похож на те, столетней давности «возки», получившие имя убиенного премьер-министра, не желавшего великих потрясений. Такая вот память осталась в простом народе.

Остался и обычай под завязку набивать столыпу этапом. Впрочем, бывали исключения. Вот и в этом вагонзаке, в камере, рассчитанной на трех заключенных, сидел один. Однако если бы вдруг сюда с неба свалился проверяющий из главка, то у него вопросов по поводу таких комфортных условий для этапируемого не возникло бы. Потому что начальник конвоя лейтенант Пыркин, по кличке Упырь, показал бы проверяющему дело одинокого пассажира, на обложке которого крупными буквами значилось: «Особо опасен» и «Склонен у побегу». Такого и впрямь следует держать в строгости, не за решеткой, а за непроницаемой стальной дверью. Да и в наручниках, на всякий пожарный.

Ну а поскольку в камере окна не было предусмотрено, то обитатель этого железного ящика мог строить свои представления о происходящем за стенами громыхающего и покачивающегося узилища только на основании услышанного. Хотя вольготно растянувшегося на жесткой шконке обитателя внешние звуки скорее раздражали. Они мешали размышлять. Вот только стало что-то вырисовываться в уме, как кто-то из большой камеры достал конвойного своим нытьем про «вывести в сортир». Конвойный, понятное дело, успокоил нытика по-своему. Но и с мысли сбил. Только начал снова сосредотачиваться. Так тут Упырь подал голос.

– Гандон, мать твою, – ревел начальник в конвойном отсеке, – весь тамбур ружейным маслом изгадил! Ты у меня языком все вылижешь!

В ответ раздавался невнятный скулеж.

Обитатель отдельной камеры знал, что Гандон – это рядовой первогодок Ганушкин. Но ни спецконтингент, ни сослуживцы называть его иначе и представить себе не могли. Что называется, погоняло устояло.

Человек на шконке даже взмахнул скованными наручниками руками, словно желал отогнать прочь доносившиеся из конвойной зоны глупости, мешающие ему думать. Это, как вскоре выяснилось, напрасно. Стоило прислушаться внимательнее. Но известно, что знал бы прикуп, жил бы в другом городе. А этот город представлялся в тот момент недосягаемым. Его, может быть, и не существовало вовсе.

Ударивший по крыше дождь все привел в порядок. Вагонзак затих, словно внимая частой водяной дроби, прилетевшей с воли. Мысли потекли плавнее.

Лежащего на шконке человека звали Виктор Шторочкин. А кличка его была отнюдь на Шторочка и не Шторка. Солидная – Штопор, хотя уличными грабежами он сроду не занимался. Шторочка, впрочем, имела место быть. Но в далеком детском прошлом. В интернате, куда его определили после смерти бабушки.

Родителей своих Штопор почти не запомнил. Ему было тринадцать лет, когда отцу, работавшему в каком-то закрытом НИИ, выпала редкая удача – две путевки в круиз на замечательном теплоходе «Адмирал Нахимов». В память врезалось только: за окном яркий светлый день, веселая музыка, люди с цветами – первое сентября, а в доме – воющая, рвущая на себе волосы бабушка. Витька много чего повидал в жизни с тех пор. Но ничего страшнее не было.

Даже когда, спустя год, его привезли с похорон бабушки в интернат и поставили перед классом. И Витька понял по глазам будущих одноклассников, что ждет его что-то ужасное. Волчьи были глаза.