Александр Охотин - Киллер для Айболита

Впрочем, мне уже было все равно. Потому что я принял твердое решение немедленно покинуть Киото и не видел причин, по которым не стал бы этого сделать. Документы, деньги и обратный билет на самолет были у меня с собой, а вещами я решил пожертвовать в пользу отеля. «Черте ними, стряпками», — думал я, ерзая на мягком сиденье. Пришла пора уносить ноги, и чем быстрее я это сделаю, тем лучше. Благо, и мой «хвост» куда-то испарился, потеряв меня на одном из сегодняшних виражей.

«Скайлайн» между тем плавно затормозил и аккуратно припарковался возле одной из многоэтажек.

— Пошли. — скомандовал толстяк, все еще продолжая буровить меня злым взглядом.

В холодном молчании мы поднялись в лифте на пятый этаж и вышли в коридор. Толстяк извлек из кармана мятого плаща ключ и, подойдя к одной из дверей, тянущихся вдоль коридора, вставил его в замок.

— Входи давай! — буркнул он, распахивая дверь. — Да пошевеливайся!

Пожав плечами, я ступил за порог.

В квартире было темно как в преисподней. Сделав пару шагов вперед, я уткнулся во что-то мягкое и пожаловался толстяку:

— Тут черт ногу сломит!

— А свет включить не пробовал? — раздраженно ответил он, входя следом за мной и щелкая выключателем. Лампа под потолком зажглась со странным звуком, похожим на глухой хлопок.

— Да тут проводка неисправна, — сказал я, поворачиваясь к толстяку.

Но его уже мало интересовали проблемы с проводкой. Как, впрочем, и другие житейские заботы. На плаще толстяка, аккурат напротив сердца, красовалась небольшая черная отметина, которую он изо всех сил зажимал скрюченными пальцами. Но зажимал, видимо, плохо, потому что под рукой медленно, словно нехотя, расползалось темное пятно крови. Толстяк зашевелил побелевшими губами и грузно опустился на пол, нелепо подбирая под себя короткие ноги.

— Не понял, — пробормотал я, невольно делая шаг к нему.

— И не надо, — посоветовал мне кто-то в самое ухо.

Одновременно с этим я ощутил в ухе нечто совершенно инородное. Холодный ствол пистолета оцарапал ушную раковину и отбил у меня всякую охоту к дальнейшим перемещениям.

— Не надо, так не надо, — послушно согласился я, косясь в сторону вооруженного пистолетом оракула.

Так вот, оказывается, на что я наткнулся в темноте. Точнее, не на что, а на кого. И он был не единственным здесь, кто целился в меня. Просто полна горница вооруженных людей. Их было человек восемь; среди них я без всякого восторга признал Стрижа. Земляк успел разжиться где-то здоровенным фингалом, переливающимся, словно весенняя радуга, и выглядел крайне мрачно. Мне он обрадовался, но как-то… по-людоедски, что ли. Наверное, такие же лица были у каннибалов, узревших на родном берегу старину Кука с командой. Еще несколько человек, которых я уже явно встречал на сегодняшней вечеринке, пялились на меня; при этом я отчетливо заметил в их взглядах нечто, жутко роднившее их со Стрижом. Отсутствие любви к моей персоне — вот что их роднило.

Небритый детина, затянутый в кожу, щетина на щеках которого могла с успехом соперничать с ежиком на голове, шагнул к толстяку, поднял пистолет с прикрученным к нему глушителем и выстрелил в голову человеку, спасшему меня от верной смерти каких-нибудь полчаса тому назад. Голова толстяка дернулась и снова безвольно упала на грудь. Собравшиеся отнеслись к контрольному выстрелу, как к чему-то само собой разумеющемуся. Для них, похоже, вопрос, добивать или не добивать уже давно перестал быть актуальным. Не знаю, как вы, а я не очень люблю, когда при мне вот так хладнокровно убивают людей. Даже если эти люди не очень-то нравились мне при жизни.

— Э-э-э, — сказал я, собираясь донести свое мнение на этот счет до окружающих.

— Заткнись, — вновь дал о себе знать оракул, ковыряющий пистолетом в моем ухе.

— Ясно, — ответил я, сообразив, что мое мнение, похоже, не очень интересует этих милых людей.

Гораздо больше их интересовало другое. А именно: смогу ли я устоять на ногах, если мне со всего размаху въехать кулаком в печень. Я не устоял. Упав на колени и чувствуя, как к горлу подкатывает горький ком тошноты, я сипло закашлялся. Чьи-то ловкие руки забегали по моему телу, извлекая из карманов все, что им попадалось.

— Да, Кинай, это он, — произнес кто-то над моей головой, после того, как на свет божий появился злополучный конверт, прихваченный мною в банковской ячейки и так до сих пор не распечатанный. — Смотри сам.

Проглотив липкую слюну, я поднял глаза, решив тоже проявить интерес к содержимому загадочного конверта. В нем оказались две фотографии, чей-то паспорт и билет на самолет. «Приблизительно такой же лежал сейчас у меня в кармане», — невольно вздохнул я, начиная догадываться, что воспользоваться им мне уже вряд ли придется. Да и лежал он, если быть точным, теперь не в моем кармане, а на журнальном столике у окна, вместе с документами, деньгами, сигаретами и прочей мелочью, которую я имею привычку таскать в своих карманах. Вполоборота к столику, удобно устроившись в глубоком кресле, сидел человек. Происходящее в комнате его волновало мало; казалось, ему гораздо любопытнее было наблюдать фейерверк неоновых реклам, мерцающих за окном и разноцветными бликами падающих на его худое лицо. На вид ему было лет пятьдесят. Сухой, высокий, он был одет с той дорогой неброскостью, которая доступна лишь очень состоятельным людям. Рук его я не видел, но готов был поклясться, что упади на них свет от лампы, синева татуировок проступила бы со всей отчетливостью, ясно говоря, сколько лет и по каким причинам их владелец провел в неволе. Впрочем, мне и не требовалось смотреть на его наколки, чтобы определить это. Достаточно было взглянуть на лицо. Жизнь собрала кожу на нем в глубокие, словно вырезанные острым резцом, морщины, украсила длинным белым шрамом, тянущимся от уха к горлу, а глаза серые приобрели тяжелый свинцовый оттенок северного моря.