Наталья Александрова - Рыбкин зонтик

Ленкина тетка вышла ко мне сама и, выслушав мои извинения, молча протянула листок с длинным названием лекарства, написанным на латыни. Взглянув на мое растерянное лицо, она усмехнулась и сказала, что это очень сильное сердечное лекарство, которое является, конечно, действенным, но применяется весьма ограниченно и самыми малыми дозами, и в аптеке его можно купить только по рецепту строгой отчетности с круглой печатью.

Я смутилась под ее строгим взглядом и пролепетала вопрос: может ли такое лекарство вводиться с помощью капельницы?

— Где вы работаете? — встрепенулась она, не отвечая. — Отчего задаете такие странные вопросы?

Я ответила, что вопросы задаю из чистого любопытства, что я не медик, иначе не задавала бы таких глупых вопросов, и попятилась к двери. Поскольку пузырек с остатками лекарства остался в лаборатории, Ленкина тетка, очевидно, посчитала меня не слишком опасной для общества, пожала плечами и удалилась, а я вылетела оттуда, как пробка из бутылки, отирая пот со лба.

Похоже, что в последнее время слишком многие во мне видят преступницу.

На этот раз в больнице я была вдвое осторожнее и вела себя, как разведчик на вражеской территории. В отделение реанимации пробралась чуть не ползком, выглянула из-за угла коридора и с облегчением увидела свою знакомую медсестру Олю Пеночкину. Правда, я опасалась, что у нее были из-за меня неприятности — по крайней мере, вчерашняя сушеная мегера недвусмысленно их обещала… но делать было нечего, и я вышла из-за угла.

— Привет! — Оля не выглядела слишком расстроенной. — Ты чего прячешься? Сейчас никого нет, можешь не волноваться.

— Слушай, а тут вчера я нарвалась на такую… воблу сушеную, так она на меня налетела… У тебя неприятностей из-за нее не было?

— Ай, да брось ты! — Ольга махнула рукой. — Какие неприятности? Я тебя умоляю!

— Она грозилась к начальству пойти…

— Да кто ее слушает? Это же Старомышкина, пережиток темного социалистического прошлого! Да если начальство на каждую ее кляузу будет внимание обращать, ни на что другое просто времени не останется! Да и потом — что они могут мне сделать? Уволить? Я тебя умоляю! Кто еще к ним пойдет на такую работу при здешней зарплате?

У меня отлегло от сердца: не люблю, когда у посторонних людей из-за меня неприятности.

С Ольгиного молчаливого разрешения я прошла в палату.

Здесь все было по-прежнему: мерно пульсировали голубоватые синусоиды на экранах приборов, медленно поднимался и опускался белый ребристый поршень, струилась бесцветная жидкость по переплетающимся прозрачным трубкам.

И белая, туго спеленатая мумия лежала на прежнем месте, не подавая признаков жизни.

Я села в изголовье кровати и задумалась.

Роман в тяжелом положении, кроме многочисленных ожогов и прочих травм, у него явно повреждена и голова, по крайней мере только этим можно объяснить его странную фразу — «Я не Роман». Наверное, у него в результате шока возникла амнезия, провал в памяти, и он действительно не помнит, кто он такой. Чтобы он выздоровел и память вернулась к нему, нужно обращаться с ним чрезвычайно осторожно, бережно, защищать его от любых стрессов, которые в его положении могут сыграть роковую роль. Значит, ни в коем случае нельзя сообщать ему о теткиной гибели… Конечно, эта тетя Ара была редкая зараза, но кто ее знает — может быть, она в детстве нянчила Ромочку, водила его в зоопарк, катала на карусели и он с тех пор сохранил к ней нежные чувства… хотя за целый год он видел ее раза два-три и не очень-то стремился к новым встречам…

Мои мысли были прерваны Романом — вернее, его забинтованной рукой, которая снова пришла в движение и застучала по краю кровати.

Я торопливо вытащила свою шпаргалку с кодами азбуки Морзе и расшифровала короткое сообщение:

«Ты пришла».

«Интересно, — подумала я, — ведь я пока ни слова не сказала, глаза у него завязаны, как же он определил, что это именно я, а не кто-нибудь из обслуживающего персонала?»

Вслух я не произнесла ничего подобного. Я только подтвердила его догадку и задала традиционный бессмысленный вопрос — как он себя чувствует. Вопрос, конечно, глупейший — как, интересно, может себя чувствовать искалеченный и обгоревший на треть человек?

«Неважно», — простучала белая рука.

Ответ показался мне двусмысленным: то ли он хотел сказать, что чувствует себя не слишком хорошо, то ли — что собственное самочувствие мало его волнует.

— Что же тогда важно? — спросила я.