Сан-Антонио: Елка в подарок

Церемония отъезда напоминает суету, предшествующую королевскому приему. Все непомерно воодушевлены и взбудоражены. Толстяк напялил на себя концертный вариант number one: черный костюм, практически новый, всего-то десятилетней давности, будто жеваный и страшно узкий, белую в принципе рубашку, галстук в шотландскую клетку и желтые ботинки. Атасный прикид! Он усаживается рядом со мной, снимает заляпанную шляпу с помятыми полями, водружает ее на колено и приглаживает редкие потные волосы, прилипшие к голове, как водоросли к панцирю черепахи.

— Хороший денек! — заявляет Берю, довольный собой, будто именно он был у истоков формирования сегодняшней атмосферы.

Никто не подхватывает его глубоко философское замечание, исходя из принципа полной и очевидной самодостаточности выраженной Толстяком мысли. Не услышав ответа, он решает продолжить монолог:

— В такую погоду я начинаю жалеть, что не стал моряком. Ох, как я был влюблен в море! Когда был мальчишкой, только и думал о парусных судах… Клянусь, я назубок знал все термины, паруса, мачты — все наперечет: большой галсбюст, клитвер, бимбомбамсель, бизань-кафель! Все держал в голове, подыми среди ночи — без запинки…

— Зато ты стал легавым! — ободряю я мечтателя милой улыбкой, которая так дополняет мой природный шарм.

Похоже, такой поворот беседы вполне удовлетворяет его, и он с готовностью кивает головой. На этом повествование о детских переживаниях Берю заканчивается.

Тут я чувствую — а у меня сверхразвитый обонятельный нерв, — по машине распространяется приторно удушливый запах. Оглядевшись кругом и удостоверившись, что на горизонте нет ни одной свинофермы или скотобойни, я прихожу к единственно возможному выводу: флюиды испускает бледно-розовая мадам Берюрье. Она окатила себя духами настолько ядреными, что ест глаза.

— Это от вас так божественно несет, мадам? — культурно осведомляюсь я.

Бегемотиха Берю томно закатывает глаза и, сюсюкая, пускается в разглагольствования о том, как ее дружок цирюльник одарил ее целым набором всевозможных пробных духов. (Это те, на которых написано: “Не для продажи”. Незаменимая вещь для подарков родственникам и знакомым, поскольку ничего не стоит.) Она слила их все в один большой флакон, и получился, как ей кажется, изысканнейший букет запахов, которому мог бы позавидовать любой парфюмер.

— Прямо целый винегрет запахов! — соглашаюсь я.

Фелиция, чей взгляд я ловлю в зеркальце заднего вида, еле удерживается от смеха. Толстуха тихо колышется, вся во власти волнения, опасаясь, как бы не лопнуло платье. Вообще ее платье — это маленький шедевр. Глубочайшее декольте потрясло бы воображение самого Казановы, а при виде кружевной оборки устыдился бы своей бедности даже Людовик XIV. В том месте, где, по моим представлениям, должна быть талия, мадам перетянута ремнем шириной с пожарный шланг. На вопрос Толстухи, как она выглядит, моя любезная маман вежливо отвечает, что мадам Берюрье сегодня настоящая принцесса. Воодушевленная комплиментом Берта, хлопая ресницами как крыльями, тут же заявляет: “Да, да, у меня отличная портниха… Жена одного угольщика”. Видимо, этим и объясняется впечатление, что платье приехало из дома высокой моды под названием “Рур”… Толстуха добавляет, что если у Фелиции появится желание сшить себе что-нибудь эффектное, то она уж замолвит за нее словечко. Но Фелиция с присущим ей тактом отказывается — она, увы, уже не в том возрасте, когда можно позволить себе носить последнюю парижскую моду.

Одним словом, в машине царит полное согласие и взаимопонимание, как на дипломатической тусовке.

Когда мы проезжаем Понтуаз, Толстяк вдруг заявляет о своей жажде. Дамы соглашаются сделать небольшую остановку: настало время всем промочить горло, тем более что за этим занятием можно продолжить трескотню о шмотках.

Через пару километров нашим пересохшим глоткам предлагает свои услуги небольшой придорожный трактир. Берю болидом устремляется в дверь. Симпатичное заведение с обычными клетчатыми скатертями, медными украшениями, посудой по стенам и настоящей стойкой из фальшивого красного дерева.

Не теряя темпа, Берю подлетает к стойке и заказывает себе огромный бутерброд с сыром.

— Ты что, спятил! Мы же через четверть часа сядем за стол!

Толстяк пожимает плечами.

— Ну, когда еще сядем… — замечает он, заглатывая хлеб с сыром одним махом. — Да и неизвестно, чем нас сегодня будут кормить. Если судить по комплекции Пинюша, особых разносолов не жди, видно, его жена не очень-то сильна в кулинарии.