Кондратий Жмуриков - Следствие ведут дураки

– И тебя вылечат… – пробормотал он. – И меня вылечат…

Он поднялся и, с трудом отодвинув комод (у Осипа так легко и непринужденно это получалось!), глянул на дыру в разобранном полу, зиявшую провалом черного пустого пространства. Иван Саныч поежился, по спине наждачно проскрипели мурашки, но выпить все равно хотелось. И Ваня, скрипнув зубами, полез в рукотворный лаз.

Тут было темно, как в животе (или ином органе) у негра. Ване почему-то вспомнилось название, кажется, из Эмиля Золя: «Чрево Парижа». Ваня больно стукнулся коленом о выступ в стене и спрыгнул на пол. Глаза его быстро привыкли к полумраку освещенного слабой люминесцентной лампой подвала, полумраку, который казался мягче и спокойнее, чем мечущиеся по комнате Осипа светотени; Ваня сделал два шага, привычно осматриваясь – и замер от ужаса.

И было отчего.

Возле старой каменной колонны, которая, очевидно, пронизывала дом как ось, неподвижно лежало тело. Тело было мужским, более того, Иван увидел на нем рубашку, в которой сегодня щеголял Осип.

Осип?!

Ваня открыл рот, чтобы крикнуть, но язык пристыл к гортани, перед глазами метнулись размытые тени, а в перехваченном горле сухо заходила колючая судорога.

– О-сип?!

Астахов упал на колени рядом с телом и, превозмогая страх, дернул того за плечо. Мужчина перевернулся, и Иван увидел белые губы и полуприкрытые темными веками глаза.

Но это был не Осип.

И губы, и глаза, и отвисший подбородок, по которому стекала струйка крови из проломленного виска, принадлежали поваро-шоферу Степана Семеновича Гарпагина – Жаку.

И кровь еще не застыла.

Астахов дернулся, как будто к нему приложили электрошокер: он подумал, что убийца, быть может, еще здесь, и что он вполне может убить и его, Ивана Астахова.

И вот тут в одном из углов, клубящихся завораживающим мраком, Ивану Санычу почудилось движение. Кто-то шевельнулся, кто-то стронулся с места. Ваня отпрыгнул от трупа Жака и буквально ломанулся обратно в лаз, через который пролез в этот злополучный подвал.

Он поцарапал себе руки, ободрал ноги, прикусил язык, когда ударился головой о стену, – но выскочил из подвала, как черт из табакерки.

– Оси-и-ип! Оси-и-иип!! – Ваня метнулся по комнате, потом выскочил в свою спальню и включил сразу же и верхний свет, и ночник. – Дядя Степан!

Послышались чьи-то тяжелые шаги, Иван сжался и на полусогнутых заполз в угол. В комнату вошел Осип. Он был в одних трусах в цветочек и на ходу непрестанно почесывал свою волосатую грудь с таким видом, словно там завелись известного рода насекомые.

– И чаво ты орешь-от? И чаво ты орешь? – выговорил он, но Ваня машинально отметил, что вид у Осипа отнюдь не сонный, хоть и весьма недовольный, и что он выглядит взбаламученным и возбужденным.

…Неужели это он убил Жака?

Но зачем? Чем ему успел досадить этот довольно милый француз, непонятно каким манером терпевший выходки своего скупого и жлобливого хозяина?

– Осип… это ты?… Ты – его?…

– А чаво ж? Я.

Ваня рухнул на кровать, глядя на Моржова обессмыслившимися телячьими глазами.

– Но зачем? – выговорил он. – Зачем ты…

Осип передернул плечами:

– Да чаво тут такого, Саныч? Чаво с тобой случилось? Сам, что ли, никогда?…

– Да ты что! – петушиным фальцетом выкрикнул Иван Саныч. – Ты!! Уголовник! Гнида! Рецидивист! Да ты что же, скотина, натворил?!

Осип нахмурился. По его одуловатому краснокирпичному лицу пробежало облачко, а на широких скулах заходили крепкие желтоватые желваки.

– Ты, никак, сдурел, Астахов? – грубо сказал он и свирепо шмыгнул носом. – Проспись, дубина. Пить тебе надо меньше, а то сам ишшо сопли не дожевал, а в глотку бухло льешь, как настоящий.

Тяжело дыша, Астахов лег спиной на кровать, косясь на Осипа одним налившимся кровью мутным глазом. Грудь его ходила, как кузнечные меха, лицо выражало почти физическое страдание.

В этот момент появился Гарпагин – в старомодном колпаке, в бежевых панталонах и пушистых бесшумных тапочках. В руке он почему-то держал фонарик.

– Что за шум? – спросил он. – В чем дело? Почему вы так кричите, Иван?

Астахов хотел было отвечать, но единственное, на что он сподобился – это потыкать пальцем в направлении Осипа, ловя при этом воздух ртом, как, верно, делала бы пожелавшая научиться говорить болотная жаба.

– Да я вообще-от не понимаю, о чем ор, – сказал Моржов. – Мне так кажисси, Семеныч, что у Вани кукушку сдернуло. Пить надо меньше. Он меня так встретил, как будто я – не я, а ентот… тень отца Омлета.