Константин Шаповалов - Недремлющий глаз бога Ра

А потом ничего, привык, пообтерся. Человек ведь такая тварь, везде привыкнет, даже где мухи и прочие тараканы дохнут. Я думаю, человека на Луну забрось, дай ему кайло, лопату, и караульный взвод для трудового порыва — выживет, да еще стахановские рекорды ставить начнет. Потому, человек такое глупое насекомое, собственным разумом обходиться не умеет, а существует навроде муравья: грамотку ему, медальку, доску почета — он и рад, и копает на ладонь глубже.

Но я не копал, ушел в отказ, в полнейшее отрицалово. А чего мне терять, думаю, кроме зубов, которые по приговору суда не положены?

Добавили сроку, кинули на кичу, а там одна блатата, уркаганы, которым работать в падло. Ну, пригрел меня один старый урка, по-нынешнему криминальный авторитет. Пригрел, начал жизни учить, пояснять, что в ней к чему, и как правильно идти на соскок.

Очень был мудрый мужик, набожный, но не как попы толкуют, а по своим понятиям: книги библейские изучал и меня, щенка, натаскивал.

Бывало, соберет нас, плесень галерную, и вдалбливает: "Урки, не обижайте ближнего своего, который есть такой же самый народ, тока не приблатненный. Так и Господь Бог Иисусе Христе повелел, мол, не воруйте, урки, ни осла, ни козла, ни всякое движимое — недвижимое барахло у ближнего, который есть народ мой, ядрена шишка!"

Толпа не поймет, в чем понт, волнуется, кричит: "Юрок, в чем понт?! Как же можно, не воровать? Или нам теперь на работу устраиваться!"

Тот шнифты в потолок, и совестливо так, по-христиански: "Ша! Вы на кого хвост подняли, мразята? На самого Господа Бога Иисусе Христе?" — прямо не зэк, а архимандрит Выборгский митрополит Московский в изгнании.

Совсем не воровать нельзя, говорит, поскольку должны вы, фраера дешевые, кормить семью и единоутробных деток — плоть от плоти вашей. А как вы их, голубей, прокормите, ежли от честного труда можно только копыта завернуть?

Толпа в непонятке, кричит: "Как, Юрок!"

А он степенно, рассудительно вжевывает: " Как? Молча! Воровать надо не у трудящихся мужиков, которые есть наши ближние, плоть от плоти, хотя и рогом в землю упираются, а у государства! Которое само нас, сирот, в первую голову обирает. У ближнего красть нельзя, а у дальнего — можно, и даже нужно! А работает пускай железная пила…"

— Собрав вокруг себя юных селекционеров-генетиков, — выборочно перевел я на английский, — Климентий Аркадьевич Тимирязев (подпольная кличка Erock) наставлял талантливую молодежь, излагая фундаментальные познавательные принципы и общие методологические императивы научных исследований…

— А как же ты предлагаешь у государства воровать, если все давным-давно украли? — задумчиво спросил Веник.

Насколько мне было известно, данный вопрос угнетал его едва ли не со школьной скамьи.

Голливуд, однако, оказался убежденным ортодоксом:

— Это лень в тебе говорит, которая, чтоб ты знал, смертный грех. А ты не ленись, подумай, погляди кругом, и увидишь к чему ноги приделать, к какой государственной худобе. Терпенье и труд все перетрут.

Только начальник экспедиции собрался ответить — только рот раскрыл, на нас вновь обрушилось дикое бедуинское пение. Но на этот раз источник находился так близко, что в первый момент я на Веника подумал, что он противоугонную сигнализацию сымитировал. Но нет, Веник с открытым ртом так и остался — оторопел.

А Голливуд вскочил, подтяжки знаменитые схватил, и скользнул в темноту; исчез, словно растворился. Сразу видно, недаром мужик зубы потерял, не в пустую: пластичный стал и стремительный, как Чингачгук. Мы с Жужей пока поднялись, пока штаны подтянули, завывания оборвались — так же внезапно, как и начались.

Стоим, думаем в какую сторону идти. Но тут раздается звучный пендель, крик "оооооой, мля!", и дядя Жора лихо съезжает по гладкому пригорку на пяти точках, в обнимку с пойманным Карузо — прямо к нам в лапы.

— Кубыть, контуженный! — поясняет, сдав пленника. — Не слышит ни хрена, как та ворона с сыром, что лисице пела.

Осветили бедуина фонариками, он и впрямь не в себе: голова трясется мелкой дрожью и расположена не как у людей, не под прямым углом к плечам, а слегка набекрень, будто ему вода в ухо попала. И глаза пустые, словно у народившегося младенчика: того гляди, пузырь пустит и заагукает.

Веник помахал перед его лицом ладошкой — никакого эффекта. Спрашивает:

— Он такой и был, или это ты его, булыжником со ста метров?

— Каким булыжником? Руками взял, как кенара с ветки. Только он коленце выдавать начал, тут я — иди фраерок к папе… нежно, как дитю. А он меня не видит, не слышит, и здороваться не хочет, гад. Ну вот, привел…