Сергей Милошевич - Приключения Шуры Холмова и фельдшера Вацмана

— Что это? — поинтересовался он.

— Картина Рембрандта «Взрыв фугаса на цветочной клумбе», — невозмутимо ответил Холмов и, увидев недоуменный взгляд Димы, засмеялся. — Шучу, конечно. Это шедевр одного местного абстракциониста, подаренный мне в знак признательности за то, что я вернул ему украденную натурщицей кисть. Дорогая была кисть, из хвоста шиншиллы. Я поначалу хотел послать его со своей картиной подальше, но потом передумал. Вдруг он когда-нибудь станет знаменитым. Тогда я загоню эту мазню подороже…

Позавтракав остатками вчерашнего пиршества, они разошлись по своим делам. Одев длинный кожаный плащ и нахлобучив на самые глаза широкополую шляпу, Шура небрежно сунул в карман револьвер и отправился, как он выразился «восстанавливать маленькое статус-кво». Дима поехал в военкомат за паспортом.

…Прошло около двух недель, и Дима в полной мере оценил благородство Холмова, своевременно предупреждавшего о том, что «сосед он не совсем удобный». Причем словосочетание «не совсем» оказалось весьма смягченным. То и дело в комнате толклись какие-то незнакомые люди: мужчины и женщины, пожилые и молодые, благородные, респектабельные, и, наоборот, босяки, и явные блатняки. Со многими посетителями Шура проводил длительные беседы, зачастую на повышенных тонах, иногда предварительно попросив извиняющимся тоном Диму погулять маленько в коридоре. Порой подобные собеседования заканчивались юм, что Холмов и его собеседник, сцепившись, кубарем выкатывались в коридор, после чего вскакивали и долго прыгали, размахивая руками и ногами. Победа, впрочем, каждый раз оставалась за Шурой, так как он был отменный боксер и неплохо владел приемами самбо. Несколько раз Дима был свидетелем того, как Холмов заламывал руки или выкручивал пальцы орущим от боли гражданам, заставляя их написать что-то на листке бумаги. При этом он всегда бормотал непонятную фразу: «Дедукция дедукцией, но, как говорил Андрей Януарьевич, личное признание — царица доказательств». После этих и других инцидентов в комнату, как правило, вламывалась Муся Хадсон и с раздражением высказывала недовольство в связи с нарушением общественного спокойствия. Впрочем, после того, как Шура наливал ей стаканчик-другой чего-нибудь взбадривающего, от ее претензий не оставалось и следа.

Кроме того, довольно часто Холмов приводил в квартиру подруг, каждую из которых он представлял Диме одной и той же дежурной фразой: «Знакомься, Вацман, это моя будущая жена». После чего Дима покорно одевался и отправлялся гулять на улицу, ожидая момента, когда в их окне появится горшок с фикусом — условный знак того, что ему можно вернуться в квартиру.

Все это плюс грязный пейзаж вечно пьяной Молдаванки отнюдь не способствовало появлению у Димы жизнерадостного настроения. Если бы не ожидание долгожданного вызова и скорого отъезда, он, конечно же, давным-давно бы сменил место проживания. Но тут Диму постиг жестокий удар…

Не скрывая ехидной улыбки, сотрудник военкомата, майор в засаленной фуражке, сообщил Диме пренеприятное известие. Оказывается, полк, в котором Вацман начинал службу, был оснащен новейшими, еще не рассекреченными танками. Так что согласно положению номер такой-то выезд за рубеж ему в течение ближайших пяти лет по соображениям государственной безопасности запрещен. Напрасно Дима, срывая голос, орал со слезами на глазах, что эти паршивые танки он вблизи видел только один раз, когда в техпарке откачивал прапорщика, выпившего тормозную жидкость. Военные были неумолимы. Осунувшийся, похудевший Дима страшно переживал, но в конце концов смирился с мыслью, что Родине придется отдать еще пять лет жизни.

Известив об этом родителей, он принялся искать, куда бы устроиться на работу: деньги подходили к концу. Тут его ждала очередная «невезуха»: без прописки Диму никуда не брали. Лишь благодаря огромным стараниям Холмова, ему удалось устроиться сменным фельдшером в районный медвытрезвитель. Зарплата там была более чем скромная, поэтому по финансовым соображениям мысль о другой квартире пришлось оставить. Впрочем, постепенно Дима привык и к Молдаванке, и к своему беспокойному соседу, с которым он действительно подружился.

Как-то холодным осенним днем они сидели дома и молча занимались своими делами. Дима писал очередное письмо родителям в Нью-Йорк, а Шура, попыхивая «Сальве» (кроме этих папирос он больше ничего не курил), записывал очередные сведения в свою картотеку-досье. Он любил порядок и систему в работе, поэтому любая информация о гражданах, ведущих хоть в какой-то степени неправедный образ жизни, тотчас заносилась им в это досье. Окончив работу, Холмов зевнул, потянулся, хрустнув суставами, и сказал: