Наталья Александрова - Влюбленным вход воспрещен!

– Вроде все цело… – я шагнула вперед и покачнулась – не от головокружения и не по причине каких-то переломов и внутренних повреждений, а по самой банальной причине – падая, я сломала каблук на туфле.

Однако хозяин Черчилля всполошился, подскочил ко мне и подхватил, чтобы предотвратить новое падение.

– Да ничего, все в порядке… – забормотала я растерянно… и неожиданно для себя самой залилась слезами.

До сих пор я держалась, не давая волю своим эмоциям – и когда у меня вырвали сумку, и когда на моих глазах страшно и неожиданно погибла молодая воровка, и когда поняла, что меня саму считают трагически погибшей…

Теперь же – то ли сломанный каблук оказался последней каплей, то ли заботливое прикосновение незнакомого человека сломало в моей душе какую-то перегородку – слезы хлынули, как вода через прорванную дамбу…

В жизни так не рыдала. Даже когда папа умер…

При виде слез мой собеседник пришел в совершеннейшее неистовство.

– Как это в порядке! – воскликнул он взволнованно. – Я же вижу, что не в порядке! Я вас отвезу в больницу! Вас должен осмотреть врач!

– Не надо к врачу! – проговорила я тоном капризного ребенка. – Не хочу к врачу…

И сама удивилась своему поведению – рыдаю на улице перед незнакомым человеком, капризничаю. Раньше мне и в голову не приходило так себя вести. Наверно, так повлияла на меня другая одежда.

В самом деле, если девица в драных джинсах и ботинках на толстой подошве, именуемых в народе… ну, вы сами знаете как, начнет рыдать и капризничать, люди просто повертят пальцем у виска и пройдут мимо. А вот если прилично одетая девушка причитает над сломанным каблуком дорогих туфелек, она сразу найдет помощь и понимание.

Вот и этот мужчина уже почти нес меня на руках в свою машину. Снизу доносилось сочувственное ворчание Черчилля, который пытался меня лизнуть, тем самым принимая посильное участие в моем спасении.

– Черчилль, прекрати немедленно! – урезонил его хозяин и ловко водрузил меня на переднее сиденье своей машины.

Я все еще продолжала рыдать.

Как всякий мужчина, хозяин Черчилля не выносил женских слез, точнее – совершенно не знал, как себя вести и что делать с плачущей женщиной.

Усевшись рядом со мной на водительское место, он повернулся в мою сторону и проговорил смущенным голосом:

– Ну, что вы… все обошлось… а вы очень сильно изменились! Я вас едва узнал… зато Черчилль узнал вас сразу…

– Конечно, изменилась… – пробормотала я, и тут же перестала рыдать, представив, как ужасно выгляжу – в слезах, с красными глазами и распухшим носом… – Конечно, изменилась – шлепнулась в лужу, потом дралась с бомжихой, потом под вашу машину угодила… изменишься тут! У вас салфетки есть?

– Да, конечно! – Он подал мне пачку бумажных платков. – Но я не это имел в виду. Вы совсем по-другому выглядите, чем прежде… гораздо женственнее. Вам так больше идет.

– Да? Правда? – я скосила глаза в зеркало заднего вида, пришла в ужас и торопливо принялась приводить себя в порядок, бормоча:

– Ничего не правда! Я ужасно выгляжу, а вы… вы мне просто льстите, как все мужчины… и вообще, как вас зовут? А то с Черчиллем мы знакомы, а с вами нет… и вообще я… я никогда не сажусь в машину к незнакомым мужчинам…

– Кирилл… – проговорил он смущенно. – А вас?

– Ма… Маша! – ответила я, последний раз всхлипнув.

– Маша… – повторил он, словно пробуя мое имя на вкус. – Маша, я думаю, вам все-таки надо в больницу!

– Нет! Только не в больницу! – вскрикнула я, представив себе приемный покой, хамских сестер, больных старух… Да еще и документов у меня никаких нету… – Не надо в больницу, я в полном порядке!

– Тогда я отвезу вас домой. Вам обязательно нужно отдохнуть. Где вы живете?

– Нет! – закричала я в панике. – Домой тоже нельзя!

Кирилл посмотрел на меня удивленно, и я поняла, что он ждет объяснений.

Но не могла же я рассказать ему все как есть – про все мои жуткие приключения, про труп журналиста Каренина, про покушения на мою жизнь, про торчащие из-под бетонной плиты ноги в драных джинсах, про то, что я решила не показываться дома, скрыться, сделать вид, что я умерла… нет, об этом не может быть и речи!

Тут я вспомнила, как часто мне не верили, когда я говорила чистую правду – но охотно верили в красивую, правдоподобную ложь.

И я решила на ходу сочинить какую-то душещипательную историю, которая объясняла бы мое нежелание возвращаться домой и вообще мое бедственное положение.