Гилберт Честертон: Тень акулы

Он поднял голову и увидел, что идет Саймон с врачом, вернее, с двумя врачами. Вторым оказался доктор Гарт, невысокий человек с худым приветливым лицом. Он был другом Гейла, но поэт кивнул ему довольно безучастно. Гарт и Уилкс осмотрели тело и установили смерть. До прихода полиции они не могли шевелить убитого, но и так увидели достаточно. Не распрямляясь, Гарт сказал коллеге:

– Странная рана. Удар – почти прямо вверх, словно его нанесли снизу. Но сэр Оуэн очень мал ростом. Трудно предположить, что убийца еще меньше.

– Уж не морская ли это звезда? – воскликнул Гейл.

– Нет, не звезда, – сказал Гарт. – Что с вами?

– С ума, наверное, схожу, – отвечал поэт и медленно побрел вдоль берега.

Время все больше подтверждало его диагноз. Образ морской звезды преследовал его, являясь ему в снах, и был отчетливей и ужасней, чем мертвое тело. Тело это он сперва увидел сверху и теперь видел таким же, только на вертикальном, а не горизонтальном фоне. Иногда песок становился золотой стеной, тело – распростертой на ней фигурой мученика; иногда оно было восточным иероглифом, застывшим в пляске божеством; звезда о пяти лучах его не покидала. Она походила на древний багровый рисунок, и весь живой багрец сосредоточивался в ней. Очертания человека становились все абстрактней, все суше, звезда – все живее, и казалось, она вот-вот зашевелит огненными пальцами, пытаясь объяснить, что же произошло. Порой человек стоял на голове, а звезда, как ей и положено, сверкала над ним.

– Я назвал цветок живой звездой, – говорил себе Гейл, – а на самом деле – вот она, живая звезда. Нет, я и правда скоро свихнусь. Чего-чего, а этого я никак не хочу. Какой от меня прок моим сумасшедшим собратьям, если я упаду с веревки, натянутой над бездной?

Он думал долго; а когда все понял, удивился, что долго думал. Все было так просто, что он посмеялся над собой и пошел в деревню.

– Бун с акулой, я – со звездой… – бормотал он на полпути. – Аквариум получше, чем у этого Уилкса! Пойду порасспрошу рыбаков…

Он расспросил их, и под вечер, когда он возвращался, вид у него был вполне спокойный. «Мне всегда казалось, – думал он, – что следы тут – самое простое. Есть вещи и посложней».

Он поднял голову и увидел вдалеке, в тихом предвечернем свете, странную шляпу и коренастую фигуру Амоса Буна.

Встречаться с ним он не хотел и свернул к тропинке, ведущей на вершину холма. Бун что-то чертил зонтиком на песке, как ребенок чертит замок, но вряд ли у него была такая благородная цель. Гейл часто заставал его за каким-нибудь бессмысленным занятием; но когда он дошел до вершины, наваждение снова овладело им. Он твердил, что все его дело – идти по веревке над пропастью, в которую свалилось много других людей. Однако он взглянул вниз, на песок, плывущий под ним, и увидел, что линии сложились в рисунок, плоский, как узор на обоях. Дети часто рисовали на песке свинью; но этот рисунок был другим, древним, как наскальные изображения. Бун изобразил не свинью, а оскалившуюся акулу с торчащим вверх плавником.

Не только Гейл смотрел на нее. У невысоких перил, наверху, стояли три человека. Еще снизу, с лестницы, поэт узнал обоих врачей и инспектора полиции.

– Добрый вечер, Гейл, – сказал Уилкс. – Разрешите вас познакомить с инспектором Дэвисом.

Гейл кивнул.

– Насколько я понимаю, – заметил он, – инспектор тут по делу.

– И дело это не терпит, – добродушно сказал Дэвис. – Пойду в деревню. Кто со мной?

Уилкс пошел с ним, а Гарта придержал за рукав его друг.

– Гарт, – сказал он, – простите меня. Я встретил вас вчера не так, как встречают друга. Нам с вами довелось распутывать странные дела, и я хочу с вами поговорить об этом деле, нынешнем. Сядем на скамейку, хорошо?

Они сели на железную скамью, с которой были видны и пляж, и море, и Гейл прибавил:

– Расскажите мне, пожалуйста, как вы додумались до того… ну, до чего додумались.

Гарт долго глядел на море, потом сказал:

– Вы приглядывались к Саймону?

– Да, – ответил поэт. – Значит, вы подозреваете его?

– Понимаете, – начал Гарт, – расследования показали, что он знает больше, чем говорит. Туда он явился раньше вас и не хотел сообщать поначалу, что же он видел. Мы догадались, что он боится сказать правду.

– Саймон вообще немногословен, – задумчиво сказал Гейл. – Он мало говорит о себе, значит – много о себе думает. Такие люди всегда скрытны – не потому, что они преступны, и не потому, что они коварны, а просто от мрачности. Он из тех, над кем издеваются в школе, а они никому не жалуются. О том, что его мучает, он говорить не может.