Элен Гремийон - Гарсоньерка

Я чувствовал, что ее тело начинает расслабляться, и тут Лисандра задала вопрос, окончательно убедивший меня в том, что я не ошибся.

– А твоя жена тебя не ревнует? Ей все равно, что ты танцуешь с другими женщинами? Что целыми днями переходишь от одной женщины к другой?

– Странный вопрос, Лисандра, это же моя работа.

– «Это моя работа» – ничего не значащие слова. «Это моя работа». Наша работа – это и мы сами тоже. Ответь мне, Пепе.

– Нет, моя жена не ревнует. Во всяком случае, она никогда не говорила мне об этом.

– Может, она просто в этом не признается? Думаешь, ты хорошо знаешь жену? Думаешь, она выкладывает тебе все свои мысли как есть? Ты прекрасно знаешь, что это невозможно, что между людьми так никогда не бывает. Давай честно.

– Хорошо, давай честно. Я никогда не задавался вопросом, ревнует ли она.

– Вот как? До чего ты эгоистичен! Что ж, тогда я задаю тебе этот вопрос. Есть ли у твоей жены причины тебя ревновать?

Ее рука крепко сжала мою руку, я понял, что Лисандра не отступится, и решил отделаться шуткой:

– Ты знаешь, сколько мне лет? Моей жене уже нечего опасаться.

Но на Лисандру ничто не действовало, пытаться убедить ее было так же бесполезно, как пытаться шутить. Поток ее мысли был неостановим.

– Возраст ничего не значит. И потом, ты уже много лет ведешь занятия, значит, было время, когда ты не мог ответить так, как сейчас, потому что в том возрасте ты не мог спросить: «Знаешь, сколько мне лет?» Ну поклянись мне, что никогда не подумал плохого, танцуя с другой женщиной. Поклянись, что с тобой такого никогда не случалось.

Я подумал о Мариане – и не смог поклясться. Но мы продолжали танцевать. Останавливать ее было нельзя – все равно что захлопнуть крышку еще не доигравшей музыкальной шкатулки, загнать под крышку еще летящие, еще кружащиеся фигурки. Я захотел ее разговорить и теперь должен был дослушать. Она не унималась:

– Вот видишь, Пепе, даже ты об этом думал.

Голос Лисандры ядом вливался мне в ухо. Она производила впечатление чудовища, которое преграждает путь и заставляет вспомнить худшее, что было в жизни, или лучшее, что было, но закончилось, следовательно – худшее. Я вспоминал Мариану, которую почти забыл, а думал, что не забуду никогда. Мариана была моей ученицей. Стоило ей пошевелиться – и я ее хотел, стоило ей перестать двигаться – и я ее хотел, я уже не мог обходиться без нее, без ее тела. Но мы никогда не выходили отсюда. Всегда в зале, да, всегда в зале. Должно быть, предательство вне пределов реальности казалось мне не таким ужасным, и Мариана не была соперницей моей жены, Мариана, можно сказать, была моей музой, наверное, тогда я рассуждал примерно так… Впрочем, нет, я тогда не рассуждал, я просто трахался. Трахался как пятидесятилетний мужик, которого страх перед сожалениями защищает от угрызений совести. Почти год я изменял жене с Марианой едва ли не ежедневно. В последний месяц Мариана хватала меня за руку и решительно вела к выходу из зала, она прижималась к двери спиной или животом, и я брал ее там… я уже не имел права взять ее где-то еще, я знал, что таким образом она, никогда ни о чем не просившая, просит меня увести ее куда-нибудь в другое место. То, где мы любились, казалось ей теперь, должно быть, слишком тесным. Одной рукой держась за меня, другой – за дверную ручку, она безмолвно просила меня вывести ее оттуда… или колебалась между своей свободой и мной, или просто со мной прощалась, я так никогда этого и не узнал… Я еще больше полюбил Мариану, когда она сумела от меня сбежать, вырваться из той мерзкой системы, в которой я ее заточил, сделать правильный выбор.