Эдгар Уоллес - Четверо Благочестивых. Золотой жук (сборник)

Если вы все еще думаете, что я – сумасшедший, я опишу вам, как мудро я избавился от тела, и вы перестанете так думать. Близилось утро, поэтому я работал быстро, но тихо. Во-первых, я расчленил труп. Отрезал голову, руки и ноги.

Затем прямо в той комнате снял три половицы и сложил все аккуратненько в нишу. После этого уложил доски обратно, да сделал все так тщательно, так точно, что ни один человеческий глаз (даже его!) ничего не заметил бы. И смывать было нечего – нигде ни единого пятнышка не осталось. Ни от крови, ни от чего. Уж я за этим проследил! Все ушло в ванну. Ха-ха!

Я покончил со всем в четыре утра, но на улице было еще совсем темно, не светлее, чем в полночь. Как только прозвонил колокол, в уличную дверь постучали. Я пошел открывать с легким сердцем – чего мне теперь бояться? На пороге стояли трое, они вежливо представились, сообщив, что из полиции. Ночью кто-то из соседей услышал какой-то вскрик и заподозрил неладное. Об этом сообщили в полицейский участок, и их (офицеров) направили осмотреть дом.

Я улыбнулся – бояться-то мне было нечего! – и пригласил войти. Про крик я сказал, что это я сам вскрикнул во сне. Старик, упомянул я мимоходом, уехал за город. Я провел своих гостей по всему дому. Говорю: пожалуйста, обыскивайте, ищите где хотите. Потом и в его комнату их завел. Показал им его богатства, вот, мол, они, целехонькие, никто к ним и пальцем не прикасается. Я до того был уверен в себе, что даже притащил в комнату пару стульев и предложил им посидеть, отдохнуть, а самого такое торжество охватило, что свой стул я поставил прямехонько над тем самым местом, где лежал труп.

Офицеры были удовлетворены. Мое поведение убедило их: держался-то я совершенно непринужденно и расслабленно. Они сели и давай болтать о всяких пустяках, о том о сём, о работе, я, знай себе, сижу, поддакиваю с улыбочкой. Но вскоре чувствую: начинаю бледнеть. Мне захотелось, чтобы они ушли. Голова даже разболелась, и в ушах звенеть начало. А они все сидят себе и разговаривают. Звон в ушах стал сильнее… Не прекращался ни на секунду, только явственнее становился… Тогда я и сам стал больше говорить, чтобы избавиться от этого чувства… Но оно не уходило и делалось только отчетливее, а потом наконец меня осенило, что это вовсе не в ушах у меня звенит.

Наверняка я тогда очень побледнел. Теперь я уже говорил вовсе без умолку да еще и очень громко. Но этот звук все усиливался… Что я мог поделать? Глухой быстрый звук, как часы, завернутые в вату. Я уже начал задыхаться, а офицеры его будто и не слышали. Я заговорил еще быстрее, уже захлебывался словами, но звук все нарастал. Я вскочил, уже чуть ли не криком кричу, руками размахиваю, а звук все громче и громче. Что же они не уходят? Я стал расхаживать по комнате, но они как будто и не собирались уходить, и это меня бесило… А звук все нарастал. О Боже, что мне было делать? Я метался по комнате, я клокотал от бешенства, я ругался! Я схватил свой стул и громыхнул им об пол, но тот звук заглушал уже все остальные и продолжал усиливаться. Становился громче – громче – громче! А полицейские все болтают как ни в чем не бывало, улыбаются. Неужели они не слышат? Господь всемогущий! Нет! Нет! Они слышат!.. Они подозревают!.. Они потешаются надо мной и моим ужасом!.. Так я думал тогда и сейчас так же думаю. Я уже был согласен на все, лишь бы избавиться от этой агонии! Все что угодно, лишь бы не слышать эти насмешки! Я больше не мог видеть эти притворные улыбки! Я почувствовал, что если сейчас не закричу – я умру! И снова этот звук! Да! Да! Еще громче! Громче! Громче! Громче!

– Изверги! – завопил я. – Хватит притворяться! Я признаюсь!.. Это я! Я! Срывайте доски!.. Здесь, здесь!.. Это бьется его жуткое сердце!

Позвольте мне называть себя Уильямом Уильсоном. Чистая страница, лежащая предо мною, не заслуживает того, чтобы осквернять ее подлинным моим именем. Оно слишком часто становилось объектом презрения – страха – отвращения ко всему моему роду. Не во все ли уголки земли разнесли молву о его небывалой дурной славе яростные ветры негодования? О, изгой среди вовеки изгнанных! Ты ли не мертв вовек для юдолей земных? Для почестей, для цветов, для светлых устремлений? И туча, громоносная, беспросветная и неохватная, не висит ли извечно меж чаяниями твоими и вратами небесными?

Я не стану – если б и мог – здесь и сейчас излагать историю моих последних лет невыразимых страданий или моего преступления, которому нет прощения. На пору эту, мои поздние годы, пришлось нежданное проявление порочности, низости, описать истоки которых – моя задача. Падение человека обычно происходит не сразу, постепенно. Моя же добродетель слетела с меня одним порывом, спала, точно сброшенный плащ. От обычной, ничем не примечательной порочности я одним гигантским шагом перешел к скверне более чудовищной, чем гнусности Элагабала [94]. Какой рок… какое событие из всех привело меня к этому, неясно мне и сейчас.