Адриан Дойл - Все приключения Шерлока Холмса

Стоял конец сентября, и осенние бури свирепствовали с неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь так громко барабанил в окна, что даже здесь, в самом сердце Лондона, этого огромного творения рук человеческих, мы невольно отвлекались на миг от привычной повседневности и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии, которые, подобно запертым в клетку диким зверям, рычат на смертных, укрывшихся за решетками цивилизации. К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакал и всхлипывал, как ребенок.

Шерлок Холмс мрачно сидел у камина и приводил в порядок свою картотеку, а я, расположившись напротив, так углубился в чтение превосходных морских рассказов Кларка Рассела, что мне стало казаться, будто этот шторм застиг меня в океане, а шум дождя – не что иное, как рокот морских волн. Моя жена гостила у тетки, и я на несколько дней устроился в нашей старой квартире на Бейкер-стрит.

– Послушайте, кажется, звонят, – сказал я, взглянув на Холмса. – Кто может прийти сегодня? Кто-нибудь из ваших друзей?

– Кроме вас, друзей у меня нет, – ответил Холмс. – А в гости ко мне никто не ходит.

– Может быть, клиент?

– Если так, дело должно быть очень серьезное. Что может заставить человека выйти на улицу в такую погоду и в такой поздний час? Но скорее всего это какая-нибудь кумушка, приятельница нашей хозяйки.

Однако Холмс ошибся, потому что в прихожей послышались шаги и кто-то постучал в нашу дверь. Холмс протянул свою длинную руку и повернул лампу от себя так, чтобы свет падал на пустое кресло, предназначенное для посетителя.

– Войдите! – сказал он.

Вошел молодой человек лет двадцати двух, изящно одетый, с некоторой изысканностью в манерах. Зонт, с которого ручьем текла вода, и блестящий от сырости длинный непромокаемый плащ свидетельствовали о непогоде. Вошедший тревожно огляделся, и при свете лампы я увидел, что лицо его бледно, а глаза распухли, как у человека, подавленного тяжким горем.

– Дайте мне ваш плащ и ваш зонт, – сказал Холмс. – Я повешу их здесь, на крючок, и они быстро высохнут. Я вижу, вы приехали с юго-запада.

– Да, из Хоршема.

– Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень характерна для тех мест.

– Я пришел к вам за советом.

– Советовать просто.

– И за помощью.

– А вот это не всегда так просто.

– Я слышал о вас, мистер Холмс. Я слышал от майора Прендергаста, как вы спасли его во время скандала в клубе Тэнкервилл.

– А-а, помню. Его ложно обвинили в шулерстве.

– Он сказал, что вы можете раскрыть любую тайну.

– Ну, он преувеличивает.

– По его словам, вы никогда не знали неудач.

– У меня было четыре неудачи. Три раза меня перехитрили мужчины и один раз женщина.

– Но это ничто по сравнению с числом ваших побед.

– Да, обычно я добивался успеха.

– В таком случае надеюсь, что вы добьетесь успеха и в моем деле.

– Прошу вас придвинуть кресло ближе к камину и рассказать подробности дела.

– Дело это необыкновенное.

– Других у меня и не бывает. Я – последняя инстанция.

– И все же, сэр, я сомневаюсь, чтобы вам когда-либо приходилось слышать о таких непостижимых и таинственных событиях, как те, которые произошли в моей семье.

– Вы меня чрезвычайно заинтересовали, – сказал Холмс. – Пожалуйста, изложите нам по порядку основные факты, а потом я расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне наиболее важными.

Молодой человек придвинул кресло и протянул мокрые ноги к пылающему камину.

– Меня зовут Джон Опеншо, – сказал он. – Но насколько я понимаю, мои личные дела мало связаны с этими ужасными событиями. Это дело перешло ко мне по наследству, и поэтому, чтобы дать вам представление о нем, я должен вернуться к самому началу всей истории. У моего деда было два сына: мой дядя Элайес и мой отец Джозеф. Мой отец владел небольшой фабрикой в Ковентри, которую он расширил, когда появились велосипеды. У него был патент на нервущиеся шины «Опеншо», и дело шло так успешно, что он смог продать свою фабрику и удалиться на покой вполне обеспеченным человеком.

Мой дядя Элайес в молодые годы эмигрировал в Америку и стал плантатором во Флориде, где, говорят, дела его шли блестяще. Во время войны он сражался в армии Джексона, а затем под командованием Гуда и дослужился до чина полковника. Когда Ли сложил оружие, мой дядя возвратился на свою плантацию, где прожил три или четыре года. В 1869-м или 1870 году он вернулся в Европу и приобрел небольшое поместье в Сассексе, близ Хоршема. В Соединенных Штатах он нажил значительное состояние и покинул Америку, потому что ненавидел негров и был недоволен политикой республиканской партии, предоставившей им избирательное право. Дядя был странный человек: он был жесток, вспыльчив, в гневе изрыгал страшные ругательства и был очень нелюдим. Сомневаюсь, чтобы за все годы, прожитые близ Хоршема, он хоть раз побывал в городе. Дом его стоял в саду, среди лугов, и там он совершал прогулки, хотя часто неделями не выходил из своей комнаты. Он много пил и курил, избегал всякого общества, в том числе даже родного брата. Ко мне он, пожалуй, даже привязался, хотя впервые мы встретились, когда мне было лет двенадцать. Это произошло в 1878 году, через восемь или девять лет после его приезда в Англию. Он упросил моего отца отпустить меня жить к нему и был ко мне по-своему очень добр. Когда он бывал трезв, он любил играть со мной в триктрак и в шашки. Он поручил мне присматривать за прислугой и вести все дела с торговцами, так что в шестнадцать лет я стал полным хозяином в доме. У меня хранились все ключи, и я мог ходить куда угодно и делать все, что мне вздумается, при одном условии: не нарушать уединения дяди. Впрочем, было еще одно странное правило: дядя никому не разрешал заходить в запертый чулан на чердаке. Из мальчишеского любопытства я подглядывал в замочную скважину, но ни разу не увидел ничего, кроме старых сундуков и узлов.