Курт Ауст - Второй после Бога

Томас помолчал, опустив глаза. Словно задумался над собственными словами. Это и впрямь были странные слова. Обычно Томас никогда не прибегал к явной лжи.

– Нам известно, что в Тёнсберге существует неприятная традиция поддерживать жизнь в католических идеях. Сын богатого купца из вашего города, Лауритц Нильссон, под именем Лассе Монах, был одним из ярых противников новой Церкви. Вполне возможно… – Томас задумчиво прижал палец к нижней губе. – Было бы интересно посмотреть, кто из бюргеров состоит в родстве с этим старым папистом, и основательно расследовать их делишки.

Томас задумчиво повернулся к окну, позволяя людям обдумать его слова. Потом снова, прищурившись, уставился на горожан.

– Список, о котором я говорил, находится в распоряжении господина Петтера Хорттена, и я думаю, не объясняется ли стремление осудить его на смерть за убийство, которого он, без сомнения, не совершал, желанием уничтожить вместе с ним и этот список, дабы все осталось в тайне.

В ратуше воцарилась гробовая тишина, никто не хотел первым открывать рот. Я сидел, опустив голову и закрыв глаза, и тихо молился, чтобы безумные слова Томаса напугали бы горожан настолько, чтобы они поверили им и отпустили меня.

Но, очевидно, нельзя желать невозможного, никакие страшные слова не могут испугать всех без исключения. Все-таки это были только слова. В углах опять началось брюзжание, сердитые взгляды в сторону Томаса означали, что горожане не испугались, а городской судья шуршал бумагами и, по-видимому, собирался с духом для контрудара.

Томас с загадочной улыбкой поглядел на особенно недовольных и разыграл последнюю козырную карту.

– Кроме того, – сказал он, – я как генеральный прокурор не без оснований подозреваю, что здесь в городе имеется обыкновение обходить законы и указы короля, и таким образом налоги в большом количестве не доходят до королевской казны. Если господин Петтер Хорттен останется под арестом и будет ждать суда, это будет означать, что все это время я тоже пробуду в Тёнсберге и, естественно, использую это время на то, чтобы проверить счета торговцев, квитанции и договора за последние годы. Основательно проверить.

Больше Томас ничего не сказал. Этого и не требовалось. Я поднял голову и понял, что битва выиграна. Козырь все побил. Угроза кошельку действует безотказно, даже если не поражает насмерть. Достаточно одного страха перед мыслью о возможности такой угрозы. Жители Тёнсберга хотели, чтобы мы с Томасом как можно скорее убрались из их города, чтобы жизнь и торговля пошли в Тёнсберге так, как будто нас никогда здесь и не было. Таково было их единственное желание.

Я вздохнул и выглянул в окно. Дождь уже кончился.

“Девушка поднялась на борт судна, идущего в Амстердам, и он никогда больше ее не видел”.

История, рассказанная Катрине о письмах, не идет у меня из головы. Мысленно я все время к ней возвращаюсь. Она навязчиво напоминает мне о себе, когда я меньше всего этого жду, словно хочет мне что-то сказать. А я не понимаю, что бы это могло быть.

Он никогда больше ее не увидел. Никогда – страшное слово, такое тяжелое, такое бесповоротное. Оно как смерть – ты подходишь к границе, и стоит тебе ее пересечь, как останется только “никогда больше”. Разница лишь в том, что последствия слова “никогда” перейдут в грядущее. Только в будущем ты поймешь, что оно сохранило свою силу и свои последствия. И лишь история покажет, не ошиблось ли это слово. Зато смерть, появившись, быть может, неожиданно, последовательна с первого несостоявшегося удара сердца. Никогда не вернешься в мир живых. Никогда.

Два перепутанных письма. Думаю, оно немного вторично, это исчезающее мгновение, когда внимание человека ослабевает, и он путает письма, пишет не то имя не на том конверте, позволяет двум путям пересечься, не сознавая этого; именно это мгновение и очаровывает меня. То, что оно имеет столь важные последствия для жизни двух людей, для их любви.

Я встаю из-за письменного стола, приношу одеяло и с трудом накидываю себе на плечи, – Бог знает, где сейчас Барк, наверняка где-нибудь со своей любимой Катрине, – запахиваю одеяло на груди и в задумчивости, стоя, смотрю на дождь, который течет по стеклу, не позволяя мне видеть мир.

“Для Бога нет ничего незначительного” – говорил мне постоянно пастор, который учил меня латыни и заставлял читать Священное Писание. Он обращал мое внимание на те места в Писании, которые свидетельствовали о всемогуществе Бога.