Курт Ауст - Второй после Бога

А вот мне это не нравится.

Во мне нежданно-негаданно проснулась тоска. Это случилось два дня назад, когда Катрине (думаю, что ее все-таки зовут Катрине) о чем-то шепталась с Барком за дверью. Они думали, что я сплю, и она рассказывала Барку о каком-то человеке с острова Лэссёйен, который полюбил одну девушку, но так и не признался ей в этом. Она была старшей дочерью в семье, где было так много детей, что со временем им всем стало не хватать в доме места. Девушка, которой тоже нравился тот человек, говорила, что хотела бы поехать в Амстердам, чтобы найти там место служанки и, может быть, выйти замуж, раз уж на острове она никому не приглянулась. Так она говорила многим людям, и в конце концов это дошло до ушей того человека. Он любил ее и понимал, что сейчас самое время попросить ее руки, но был робок и косноязычен и боялся, что этим испортит все дело. В то время он должен был стать хозяином родовой усадьбы, и ему нужны были деньги, чтобы выплатить сестрам и братьям причитающуюся им долю. Поэтому в последний вечер перед ее отъездом он сел и написал два письма. Одно – торговцу Буруму, в котором вежливо просил ссудить его деньгами. И второе – девушке, в котором, приложив множество усилий, написал, что любит ее и хотел бы на ней жениться. Запечатав оба письма, он позвал мальчишку-слугу и отослал его со своими письмами.

Следующий день был для него невыносимо тяжелым. Он ждал ответа на свои письма, но никто ему не ответил. Девушка села на судно, идущее в Амстердам, и он больше никогда ее не видел. А Бурум просто не ответил, и, значит, займа он не получил. В конце концов, этот человек пошел к Буруму и спросил, почему тот не хочет дать ему взаймы и даже не потрудился написать ответ. Бурум с удивлением уставился на него. “Я думал, вы решили надо мной подшутить”, – сказал он, достал письмо, написанное этим человеком, и показал ему. В письме этот человек объяснялся ему в вечной любви и просил выйти за него замуж.

– Этот человек перепутал письма… – прошептала Катрине, и я понял, что она с умыслом рассказала Барку эту историю, что она хотела этим что-то ему сказать.

Я лежу и думаю об этой истории, думаю о судьбе и о случайностях, правящих жизнью человека. Ибо не верю, что Бог занимается чем-то подобным. В это я не верю.

Вот тогда-то на меня и навалилась эта тоска. Тоска по времени, когда все было просто, когда на все вопросы были ответы, чаще всего простые, и все было только черным или белым, белым или черным, и в глубине души понимаю, что это тоска по времени, которого никогда не было, потому что никогда ничего не бывает легко и просто. Однако это еще и тоска по времени, когда я был счастлив, ибо счастье дает человеку силу и способность совершать любые поступки, а сложное делает простым.

Поэтому я знаю – это легкая задачка, – что я два раза в жизни был счастлив.

И знаю, что сейчас я несчастлив.

Я говорю Барку, что иду домой, – мне вдруг захотелось вернуться к своей рукописи, покончить с тяжелым, оставить его уже позади. Говорю Барку, что он может остаться на берегу, если хочет. Он собирает дрова и идет за мной.

Во дворе мы встречаем Катрине, она с улыбкой здоровается с нами, я раздраженно хмыкаю, как желчный старик, и поднимаюсь на крыльцо, кляня свой несносный характер.

Я сижу на краю кровати, с трудом дышу и хватаюсь за грудь, потому что нахлынувшее неожиданно желание вернуться к рукописи заставило мое старое тело идти быстрее того, на что оно было способно. Так и с чувствами, думаю я с философской гримасой и кашляю, они правят миром… и моими ногами… и большим и малым.

Моя рукопись лежит на столе у окна. Исписано уже много страниц, хотя самое тяжелое еще впереди. Я подхожу к столу и кладу руку на стопку бумаги. Мне некому адресовать мою историю, теперь уже некому. С тех пор как князь повернулся ко мне спиной, выплатил мне свой долг, с презрением швырнув кошелек со звенящими монетами к моим ногам. (Все происходило не совсем так, но ожесточившийся старый человек имеет право чуть-чуть исказить факты.) Из-за этого я чувствую себя одиноким, но в то же время получившим свободу рассказывать так, как я хочу, – все равно никто читать этого не станет, никто, кроме меня самого.

Я с трудом раздеваюсь, Барк стоит на дворе у крыльца, я слышу, как хихикает Катрине, и плачу за свою нелюбезность тем, что не зову к себе Барка, – не теперь, – с трудом забираюсь в постель и без его помощи устраиваюсь, чтобы писать.

Макаю перо в чернильницу и начинаю водить им по бумаге. Оно должно рассказать о темноте, где правит Ничто. И страдания, и удушье. И вина.