Курт Ауст - Второй после Бога

К вечеру я приехал в Мосс, оставил лошадь и плащ на постоялом дворе у пристани, спросил, не проезжали ли здесь люди, направляющиеся в Вестфолд, и узнал, что четыре благородного вида персоны наняли днем карету и отправились на остров Йелёйен. Я кивнул, попросил принести мне бумагу, письменные принадлежности, сургуч и сел к столу. Хозяин принес мне также пива и хлеба, что было весьма кстати.

Мосс, 25 октября, год 1703 от Рождества Христова.

Неожиданный смертельный случай во Фредрикстаде. Мой господин и повелитель в опасности.

Завтра утром пересекаю Осло-фьорд.

С глубоким уважением и верой в Вашу помощь.

Петтер Хорттен.

Я запечатал письмо сургучом, написал на конверте имя Томаса, адрес, по которому он должен был находиться в Христиании, и подошел к хозяину.

– Нет ли у вас какого-нибудь мальчишки, без которого вы могли бы обойтись ночью и который не прочь заработать пару шиллингов?

Хозяин крикнул что-то в заднюю дверь, и вскоре к нам явился долговязый парень с сеном в волосах, он зевал во весь рот. Я положил ему в руку две марки и велел как можно скорее доставить письмо лично в руки Томасу Бубергу. Широко раскрытыми глазами парень уставился на деньги, и я видел, что у него за спиной хозяин прикидывает в уме, сколько он может потребовать за предоставление лошади.

– И еще столько же за лошадь, – сказал я хозяину и бросил ему деньги. Он усмехнулся и взял их. Парень поспешно скрылся в конюшне – дорога до Христиании была не близкой, – а я скрылся в темноте ночи. До усадьбы Пера Хестеберга, куда завтра утром должен был прийти паром, было далеко.

Дождь прекратился. И ветер тоже. В облаках мелькала нарождающаяся луна; я то спускался, то поднимался на холмы и шел через лес, не обращая внимания на темноту. Места были знакомые, я был почти дома.

Ноги сами находили дорогу, и я не мешал мыслям идти своим путем, который привел их обратно во Фредрикстад. Они вернулись к дому Халвора Юстесена, где я снова и снова стоял у окна и видел, как нунций достает из складок одежды пузырек и поднимает его над столом. И каждый раз эта картина останавливалась в моей голове, обращаясь в лед, – рука нунция висела над бутылкой с бренневином и бокалом, висела неподвижно, пока наконец не растворялась в воздухе, и я видел мертвого Юстесена, лежавшего в алькове. Он лежал скрюченный, и каждая его черта свидетельствовала о боли.

И, тем не менее, меня грызло сомнение. Независимо от того, сколько раз эта картина вставала у меня перед глазами, из пузырька так ничего и не вылилось.

Возникал естественный вопрос: а вылил ли вообще нунций из него хоть каплю? И попало ли это в бокал Юстесена? Если да, то что это было? И зачем?

Я позволил себе считать, что на первые два вопроса я уже ответил. Ибо зачем держать пузырек над стаканом, так ничего в него и не вылив? Это было бессмысленно. Было бы логичнее ответить на эти вопросы “да” – да, он что-то налил в стакан.

На третий вопрос следовало ответить: “яд”. Я видел у Юстесена все признаки отравления – на теле, на языке, в глазах, не говоря уже о случившемся у него поносе и рвоте, столь сильной, что его блевотина забрызгала всю портьеру алькова. Я был уверен, что Томас тоже пришел бы к такому же заключению. Но сказать более точно, что это был за яд, я не мог, мои познания в токсикологии были крайне ограниченны.

И на последний вопрос сейчас было так же трудно ответить, как и тогда, когда я подъезжал к Моссу. Ответ на него знал, по-видимому, только сам нунций дей Конти, но у меня не было никакого желания задавать ему этот вопрос. Больше всего мне хотелось забыть о том, что мне было поручено, и уехать куда-нибудь подальше от папского посла и всех неприятностей, шедших за ним по пятам.

Хотя я хорошо знал окрестность, в игре лунного света мне начала мерещиться всякая чертовщина. Сердце никак не желало успокаиваться, и постепенно я сообразил, что все дело в том, что моя шея панически боится петли.

Во время осмотра трупа я пришел к твердому выводу, что нунций дей Конти виновен в смерти Юстесена. Кто другой мог случайно оказаться в доме бедного крестьянина, плеснуть ему яду в бокал и оставить умирать именно в ту ночь, когда его посетил папский посол, к тому же замеченный с подозрительным пузырьком в руке? Иными словами, человек, за жизнь которого я отвечал головой, был виновен в отравлении Юстесена. Когда это откроется – мне было страшно додумать эту мысль до конца, – народ возмутится, если этого человека не закуют в кандалы. Что, безусловно, коснется и меня, отвечающего за него. И если народ не получит одного, он захочет расправиться с другим. А если виновника и задержат, король будет вынужден отпустить его обратно к Папе – естественно, как персону нон грата, – но кто знает, как это скажется на шее Петтера Хорттена? Едва ли король будет в восторге от такого подданного.