Курт Ауст - Второй после Бога

Если бы он хотел, он мог бы встать у колонны, укрывшись от сильных порывов ветра, и спокойно ждать меня, а потом просто столкнуть с обрыва. Но он не прятался за колонной.

Он мог бы столкнуть Сигварта в море до того, как я добрался до него, до того, как я вышиб палку, все это он мог бы сделать. Тысячу раз мог. Но у него не было таких намерений.

У него были совсем другие намерения.

Я смутно помню, что, загородившись рукой от ветра и вбежав в пещеру, я увидел, что юнкер Стиг лежит и ждет меня. Помню, я что-то крикнул Сигварту, что я вышиб палку, так что Сигварт и бревно покатились по земле и чуть не сорвались в пропасть. Что я бросился на них, пытаясь выхватить нож, перерезал веревки, которыми был привязан Сигварт, и освободившееся бревно исчезло в пучине. Что я, тяжело дыша, лежал на Сигварте и каждую секунду ждал, что шпага юнкера вонзится мне между ребер.

Но она не вонзилась. Юнкер не появился. У него была другая цель. Все это время у него была другая цель. И он ее достиг. Я это увидел, когда отошел от Сигварта и обогнул колонну, готовый драться, лягаться, разить, кусаться, что угодно, лишь бы скрутить этого злодея, этого коварнейшего демона из всех, каких я когда-либо встречал. Это стало ясно, когда я бросился на него и увидел, что он лежит неподвижно, уставив неподвижный взгляд в потолок пещеры и закутавшись в плащ, чтобы защитить свое холодеющее тело от еще большего холода. Я все увидел, но тем не менее мне хотелось колотить его руками и ногами.

– Он что, умер? – крикнул Томас у меня за спиной и упал на колени.

Помню, что я выпрямился, не ответив ему, и снова подошел к Сигварту. Он лежал на том же месте, где я отвязал его от бревна, лежал лицом вниз и смотрел на море.

– Сигварт, – прошептал я, и ветер заглушил мои слова. – Ты свободен. Ты вернешься домой. – Я перевернул его, и его голова безвольно повернулась ко мне, глаза были водянистые. – Сигварт, ты вернешься домой, – снова прошептал я и погладил его по холодной щеке. – Вернешься, я тебе помогу. – Я склонился над ним и прижал его к себе. – Мне так жаль, Сигварт, жаль, что я вернулся домой. – Я качал его, обнимал, пытался согреть, тем временем пошел дождь. – Мне следовало держаться подальше от Хорттена, Сигварт, не нужно было возвращаться сюда. Тогда бы этого никогда не случилось.

А больше я ничего не помню.

Я лежал неподвижно. В своем алькове. У меня болезненно стучало в висках, я смотрел в потолок, а демоны царили в темных долинах моей души и рвали на части мои внутренности. Я был не в силах стоять, не в силах есть, не в силах говорить и из всего ощущал только заполнившую меня черноту.

Позже я всегда вспоминал эти первые дни ноября как “мои католические дни”. Именно в эти дни огонь чистилища особенно бушевал во мне, в эти дни я исповедался во всех своих грехах, и в эти дни Томас был объявлен святым.

Я не был болен, не был ранен, кости мои были целы, лихорадка не трепала мое тело, организм не был поврежден. Только голова.

Каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту я видел падающий в сено фонарь, слышал, как мама кричала мое имя, она передвигалась, подобно живому факелу, и кричала; и еще я видел, как юнкер пришел за Сигвартом, сдернул его с кровати, видел, как Сигварт стоял у входа в пещеру, привязанный к столбу, и мерз, пока не замерз насмерть.

“Огонь и холод! Огонь и холод!” – с упреком твердил громкий голос у меня в голове. “Огнем и холодом ты убил тех, кто был тебе дорог. Позволил им умереть от огня и от холода”.

Но Томас был несносно упрям. Час за часом, каждый день и каждый вечер он сидел возле меня, разговаривал со мной, задавал вопросы и требовал, чтобы я отвечал на них, требовал, чтобы я произносил слова не только об огне и холоде, уговаривал меня не быть слишком высокого мнения о себе, не думать, будто я – дьявол, несущий смерть и уничтожающий все, где бы я ни появился, но вместе с тем и не думал, будто я – сын Божий, который в приступе доброты взвалил на себя все грехи, что восьмилетнего мальчика нельзя упрекать за то, что похотливый мужик поставил горящий фонарь на такое идиотское место, как край телеги с сеном, – здесь Томас обычно бормотал что-то о насилии, – и еще сказал, что, когда он как лекарь осматривал Сигварта, тот фактически был уже при смерти, и речь тогда шла даже не о неделях, а о днях, которые ему осталось прожить. И Томас потребовал, чтобы я рассказал ему все о той ночи на сеновале четырнадцать лет назад, и я повторял свой рассказ раз за разом. Он спрашивал обо всех подробностях, о малейших деталях – движениях, расстоянии, о том, где какие вещи находились, и в конце концов заключил, что это хозяин ногами толкнул телегу с сеном и потому был виноват в том, что фонарь упал на сено.