Кэти Райх: Смертельные тайны

«Все из-за высоты», – подумала я, опустив голову и глубоко дыша.

Бо́льшую часть жизни я провожу в Северной Каролине и Квебеке, работаю на обе страны; в Гватемалу же отправилась на месяц добровольцем в качестве временного консультанта Фонда судебной антропологии Гватемалы, ФСАГ, который занимался поисками и опознанием пропавших без вести во время гражданской войны 1962–1996 годов, одного из самых кровавых конфликтов в латиноамериканской истории.

За неделю с момента моего приезда я многое узнала. Численность пропавших – от ста до двухсот тысяч. Бо́льшая часть – крестьяне, среди которых было немало женщин и детей. Основную ответственность за резню несла гватемальская армия и присоединившиеся к ней полувоенные формирования.

Обычно жертв расстреливали или зарубали мачете. Селениям не всегда везло так, как Чупан-Я, где жители успели спрятать своих мертвецов. Чаще тела хоронили в братских могилах, сбрасывали в реки, оставляли под развалинами хижин и домов. Семьям ничего не объясняли, пропавших никто не искал. Комиссия ООН по восстановлению исторической правды посчитала эту бойню геноцидом народа майя.

Родственники и соседи называли пропавших без вести «desaparecidos» – «исчезнувшие». ФСАГ пытался отыскать их, точнее, их останки. А я вызвалась помочь.

Сюда, в Чупан-Я, солдаты и гражданские патрульные вошли августовским утром 1982 года. Боясь, что их обвинят в сотрудничестве с местным партизанским движением и накажут, мужчины бежали. Женщинам и детям велели собраться на нескольких крестьянских участках. Они подчинились: поверили военным или, может быть, испугались. Солдаты много часов насиловали женщин, а потом убили и их, и детей. Все дома в долине сожгли дотла.

Выжившие говорили о пяти общих могилах. По их словам, двадцать три женщины и ребенка лежали на дне колодца за спиной сеньоры Ч’и’п.

Старуха продолжала рассказ. Позади нее виднелось сооружение, которое мы возвели три дня назад, чтобы защитить окрестности колодца от дождя и солнца. На металлических стойках висели рюкзаки и футляры от фотокамер, яма под ними была накрыта брезентом. Ящики, ведра, лопаты, крюки, щетки и контейнеры – там же, где мы оставили их сегодня утром.

От столба к столбу вокруг раскопа тянулась веревка – граница между зрителями и работниками. Внутри сидели трое ничем не занятых членов команды ФСАГ. Снаружи стояли жители деревни, которые приходили сюда каждый день и молча наблюдали за нами.

А еще полицейские, которым приказали нас остановить.

Мы уже были близки к обнаружению доказательств, когда пришло распоряжение прекратить раскопки. В земле начали попадаться пепел и головешки, цвет которых менялся от коричневато-красного до кладбищенского черного. В сите, просеивая песок, мы нашли детскую заколку, фрагменты одежды, крошечную туфельку…

Господи! Неужели семья старухи действительно лежала всего в нескольких дюймах от точки, где мы остановились?

Пять дочерей и девять внуков – расстрелянные, зарубленные и сожженные в собственном доме вместе с соседками и их детьми. Как вынести такую потерю? Что могла этой женщине предложить жизнь, кроме нескончаемой боли?

Окинув взглядом окружающий пейзаж, я заметила среди листвы полдюжины крестьянских дворов. Над черепичными крышами саманных [3]хижин поднимался дым. В каждом дворе стоял уличный туалет и бегали одна или две тощие коричневые собаки. Во дворах побогаче можно было увидеть кур, худую свинью, велосипед.

Две дочери сеньоры Ч’и’п жили в селении на восточном склоне. Еще одна жила наверху, где стояли машины ФСАГ. Обе были замужем. Возраст их старуха не помнила. Их детям было три дня, десять месяцев, два, четыре и пять лет.

Младшие дочки еще оставались дома. Им было одиннадцать и тринадцать лет.

Семьи, связанные сетью тропинок и сетью генов. Эта долина была их миром.

Я представила, как сеньора Ч’и’п в тот день возвращалась домой, возможно, по той же самой тропинке, по которой наша команда с трудом спускалась каждое утро и поднималась каждый вечер. Она продала фасоль и, вероятно, радовалась.

А потом – кошмар.

Двадцать лет – не слишком долго, чтобы забыть. Даже жизни не хватит.

Как часто она о них думает? Следуют ли за старушкой призраки, когда она бредет на рынок той же дорогой, что и в тот роковой день? Проскальзывают ли они за рваную занавеску на ее окне, когда на долину опускается ночь? Населяют ли они ее сновидения? Являются, улыбаясь и смеясь, как при жизни? Или окровавленные и обугленные, какими она нашла их после смерти?