Артур Дойл - Преступления и призраки (сборник)

– Ну, – сказал Генри, – начнем, как полагается, с пролога. После того как я вышел из дома, я отправился в café , и именно там столь удачно встретил мистера Баркера, о котором прежде столько слышал от Джека.

– Мы все очень хорошо знаем вас, – подтвердила мать, на что я улыбнулся и поклонился. Столь приятно было оказаться посреди миниатюрной Англии в сердце Франции.

– Мы вместе отправились в Национальный, – продолжил Генри, – в твердом убеждении, что у меня нет даже призрачного шанса, так как Лаблас, великий актер, имеющий большое влияние в этом театре, постоянно прилагает все усилия для того, чтобы вредить и препятствовать мне, хотя я никогда не давал ему для этого повода.

– Вот вредина! – воскликнула Роза.

– Дорогая, сколько раз я тебе говорила, не надо!

– Да ну, ты же понимаешь, ма. Продолжай, пожалуйста!

– В театре я не увидел Лабласа, но сумел попасть к менеджеру, старому месье Ламбертину. Он буквально ухватился за меня. Он оказался столь любезным, что даже вспомнил, как видел меня однажды в Руэне – и, по его словам, был поражен.

– Не сомневаюсь! – вставила реплику пожилая леди.

– После этого он сказал, что они искали человека для того, чтобы сыграть важную роль – Лаэрта в новом переводе «Гамлета». Премьера вечером в понедельник, так что у меня всего два дня для того, чтобы все выучить. Другой актер, Монье, должен был играть Лаэрта, но он сломал ногу, когда перевернулась его карета. Вы бы знали, сколь искренне горевал по этому поводу старина Ламбертин!

– Добрый старик! – воскликнула Роза.

– Но давайте же приступим к ужину, вы, должно быть, голодны, Баркер, а еда стынет на столе. Пододвиньте стулья, а ты, Роза, будь так добра, вскипяти нам чаю.

Таким образом, шутя и смеясь, мы уселись за небольшой совместный ужин. Вечер пролетел, как счастливый сон.

Оглядываясь назад, сквозь долгую вереницу лет, я могу представить тот вечер как вживую: смеющаяся румяная девушка, слегка обжегшая пальцы и пролившая воду в попытке сделать то ли чай, то ли пунш, тихо мурлычущая ясноглазая мать семейства, мой мужественный молодой друг с громким и заразительным смехом…

Кто мог предугадать трагедию, нависшую над ними? Кто, кроме той темной фигуры, что все еще стояла на улице Бертранда и чья тень вытянулась настолько, что омрачила ступеньки у входа в дом номер двадцать два?

Был тот же вечер, или, скорее, следующее утро, так как часы на соборе пробили три раза. Улицы были пустынны, если не считать редких жандармов или одиноких гуляк, возвращающихся домой после каких-то своих развлечений.

Даже на улице д’Анжу, самой фривольной из фешенебельных парижских улиц, светились окна лишь нескольких домов.

В одном из них и разыгрались описанные ниже события.

В большой, богато обставленной комнате курили и отдыхали несколько мужчин в дорогих вечерних костюмах. Огни большого канделябра отражались в многочисленных зеркалах, порождали теплый отсвет на красном бархате мебели.

Ковер на полу был столь густым, что звук шагов тонул в нем бесследно. Это и случилось, когда один из мужчин поднялся со своего места и прошел в глубь комнаты для того, чтобы прижаться спиной к огромному мраморному камину.

Любой завсегдатай театров Франции с первого взгляда узнал бы этого человека. Нелегко было забыть это жилистое вытянутое тело и темную циничную улыбку Лабласа, выдающегося актера Национального Театра. Последователь Шпурцхейма [35]сразу бы высказал свое мнение о предстоящих этому человеку великих делах (добрых или злых, кто знает?), едва взглянув на широкий низкий лоб и массивную челюсть. Взгляд, упавший на холодные серые глаза и чувственные губы, подсказал бы нашему физиогномисту, что вне стен Национального этого человека стоит опасаться, ибо такие, как он, являются эгоистичными друзьями и мстительными врагами.

Наш завсегдатай, конечно, нашел бы в комнате и других, возможно, более приятных, старых знакомых. В небольшом сверкающем кабинете находился Гросье, из варьете, – самый умный и беспринципный из всех актеров, дуэли и интриги которого были лишь чуть менее известными, чем приключения хозяина, Лабласа. Рядом с ним сидел усталый молодой кавалерийский офицер, чуть дальше – Турвилль, другой широко известный актер и светский лев. На кушетке располагался Каше, из театра Гайте; один или два актера, не столь известных публике, дополняли компанию.

Лаблас устало взглянул на стол, покрытый картами, костями и монетами.