Артур Дойл - Преступления и призраки (сборник)

А затем, много лет спустя, приехала ты, Мэйси. Ты тоже встала между мной и той научной работой, которая была смыслом моей жизни. Ты тоже не скрывала, что готова вновь поднять этот старый вопрос и подвергнуть поруганию мое имя – имя, которое кое-что значит в науке. Ты тоже – но ты простишь меня. Я держался за жизнь ради тебя, вину перед тобой я искупаю, как самый тяжкий грех. Теперь – теперь мне пора в путь. Камберледж, где ваш рабочий журнал? Записывайте: субъективные ощущения, плавающие в мозгу подобно материальным субстанциям, ярко вспыхивают перед глазами, окутывая сознание волнами успокоительной прохлады, переходящей в нестерпимую стужу, и рушатся храмы познания, в ушах стоит гул, и только мысль… мысль… мысль…

Через час мы с Хильдой снова вошли в эту комнату. Там уже не было никого, Себастьяна не было тоже, потому что тело, простертое на постели, не имело никакого отношения к тому Себастьяну, которого мы так хорошо знали при жизни. Некогда острый взгляд погас навсегда, черты лица обострились, кожа приобрела мраморный оттенок, словно перед нами лежал не человек, а статуя.

И все же смотреть на него было мучительно. Мне невольно вспомнилось время, когда само имя Себастьяна символизировало для меня всю мощь современной науки, и одна только мысль о его достижениях вызывала неудержимые порывы юношеского энтузиазма.

Опустив взгляд, я негромко произнес две строфы из браунинговских «Похорон Грамматика» [74]:

Хильда, стоящая рядом со мной и, я видел это, испытывающая такой же благоговейный трепет, продолжила:

Я повернулся к ней:

– И это говорите ВЫ, Хильда? Вы отдаете ему столь щедрую дань уважения? Едва ли среди всех женщин нашего мира найдется еще хоть одна, способная на такое великодушие!

Не знаю, чего было в моем голосе больше: изумления или восторга.

– Да, это говорю я, – спокойно ответила она. – В конце концов, он был великим человеком, Хьюберт. Не прекрасным , но выдающимся . А такой масштаб личности и сам по себе вызывает уважение – даже и против нашей воли…

– Хильда! – воскликнул я. – Вы – вы и прекрасны , и выдаю … не знаю, как это произнести. Я испытываю подлинную гордость при мысли, что вскоре вы станете моей женой. Ведь теперь к этому больше нет никаких препятствий? Или нам все-таки нужно в очередной раз восстановить очередную попранную справедливость?

Стоя над «учителем, что тихо лежал, опочив», Хильда торжественно и спокойно вложила свою руку в мою.

– Никаких препятствий, Хьюберт. И ничего больше восстанавливать не нужно. Я исполнила свой долг: очистила память своего отца и восстановила его доброе имя. Теперь я могу жить нормальной жизнью. Как сказал в этой же поэме Браунинг: «Можно и в жизнь наконец!» И мы пройдем по ней вместе, Хьюберт. Нам еще так многое предстоит…

Перевод Н. Чешко

Наши маленькие зарисовки называются «Эти трое», но на самом деле «этих» пятеро – на сцене и за сценой. Имеется Папа – неуклюжая личность с кое-какими способностями к игре в индейцев, когда он в подходящем настроении. Тогда он известен как Великий Вождь племени толстокожих. Еще есть Госпожа Солнечный Свет. Они – взрослые и на самом деле не в счет. Остаются трое, между которыми требуется провести кое-какое различие на бумаге, хотя в жизни их маленькие натуры так своеобразны, как только могут быть своеобразны натуры – все чудесные и все совершенно разные. Старший – мальчик восьми лет, будем звать его Паренек. Если существовал когда-нибудь маленький рыцарь, посланный в мир совершенно готовым, – так это он. Его душа – самая храбрая, самоотверженная и невинная из всех, какие посылал когда-нибудь Господь Бог на Землю для окончательной полировки. Она обретается в высоком, стройном, хорошо сформированном теле, изящном и ловком, с головой и лицом такими четко очерченными, как будто ожила древнегреческая камея, и парой невинных, но умных серых глаз, читающих в сердце и завоевывающих сердце. Он стеснителен и не блещет перед посторонними. Я сказал, что он самоотверженный и смелый. Когда начинаются обычные пререкания по поводу того, что пора идти в постель, поднимается он, спокойный, как всегда. «Я пойду первым», – говорит он, и, старший, отправляется первым, чтобы остальные получили еще несколько минут, пока он в ванной. Что до мужества – это просто лев, когда может кому-нибудь помочь или кого-нибудь защитить. Однажды Папа потерял терпение со Щекастиком (мальчик номер 2) и – не без очень серьезной провокации – хлопнул его по голове ладонью. Миг спустя он ощутил внизу тычок – куда-то в область поясного ремня – и оттуда глянуло на него вверх гневное маленькое лицо, тут же сменившееся щеткой каштановых волос, когда тычок повторился. Никто, даже Папа, не может бить его младшего брата. Таков Паренек, благородный и бесстрашный.