Ю Несбё - Кровь на снегу

– Улав.

Я не ответил.

Она подошла ближе, и я почувствовал на плече ее руку.

– Что. Ты. Делаешь. Здесь.

Я открыл глаза и уставился в стекло, в котором отражалась женщина, стоявшая позади меня.

Я раскрыл рот, но не смог заговорить.

– У. Тебя. Кровь.

Я кивнул. Как она очутилась здесь посреди ночи?

Ну конечно.

Переучет товаров.

– Твоя. Машина.

Я сложил губы и язык для произнесения «да», но не смог издать ни звука.

Она кивнула, будто все поняла, подняла мою руку и положила себе на плечо.

– Пошли.

Я ковылял к машине, опираясь на нее, на Марию. Удивительно, но я совершенно не ощущал ее хромоты, казалось, она исчезла. Мария усадила меня на пассажирское сиденье, а сама обошла машину и села на водительское, со стороны которого дверца по-прежнему была открыта. Она наклонилась ко мне и разорвала штанину, порвавшуюся без единого звука. Мария достала из сумочки бутылку минеральной воды, открутила пробку и вылила воду на мое бедро.

– Пуля?

Я кивнул и посмотрел вниз. Боли больше не было, а пулевое отверстие походило на влажный рот задыхающейся рыбы. Мария стянула с себя шарф и попросила меня приподнять ногу. Потом она туго перетянула мое бедро шарфом.

– Держи. Рукой. Здесь. И. Сжимай. Рану.

Она повернула ключ, торчавший в замке зажигания. Двигатель завелся с мягким доброжелательным урчанием. Мария дала задний ход, отъехала от столба, выехала на дорогу и поехала.

– Мой. Дядя. Хирург. Марсель. Мюриель.

Мюриель. У ее торчка была такая же фамилия. Как у нее и у него мог быть дядя с одинаковой…

– Не. В. Больнице. – Она посмотрела на меня. – У. Меня.

Я опустил голову на подголовник. Она говорила не как глухонемая. Ее речь была странной и дерганой, но она говорила не как человек, который не может говорить, а как…

– Француженка, – сказала она. – Прости. Но. Я. Не. Люблю. Говорить. По-норвежски. – Она засмеялась. – Я. Лучше. Напишу. Всегда. Так. Делала. В. Детстве. Я. Много. Читала. Ты. Любишь. Читать. Улав.

Навстречу нам проехал полицейский автомобиль с лениво переливающейся мигалкой на крыше. В зеркале заднего вида я увидел, как он удаляется. Если он ищет «вольво», то он очень невнимательный. А может, занят чем-то другим.

Ее брат. Торчок был ее братом, а не любовником. Наверняка младшим братом, именно поэтому она была готова всем пожертвовать ради него. Но почему хирург, их дядя, не мог помочь им в тот раз, почему ей пришлось… Довольно. Я узнаю остальное и разберусь во всех связях позже. А сейчас она включила печку. От тепла меня начала одолевать сонливость, и мне пришлось сосредоточиться на том, чтобы не отключиться.

– Я. Думаю. Ты. Читаешь. Улав. Потому. Что. Ты. Похож. На. Поэта. Ты. Так. Красиво. Говоришь. Когда. Мы. Находимся. Под. Землей.

Под землей?

Глаза у меня начали слипаться, и до меня медленно дошло. В метро. Она слышала все, что я говорил.

Всеми теми вечерами в метро, когда я принимал ее за глухую, она просто стояла и позволяла мне говорить. День за днем делала вид, что не слышит и не видит меня, как будто играла в игру. Именно поэтому она взяла меня за руку в магазине: она знала, что я люблю ее. И коробка конфет была сигналом о том, что я наконец решился сделать шаг от фантазий к реальности. Так ли все было на самом деле? Неужели я был настолько слеп, насколько она была глухонема в моем представлении? Или же я знал правду все это время, но отказывался принимать ее?

Неужели я все время двигался сюда, к Марии Мюриель?

– Дядя. Наверняка. Сможет. Приехать. Сегодня. Ночью. И. Если. Ты. Не. Возражаешь. То. Будет. Французский. Рождественский. Ужин. Завтра. Гусь. Не. Рано. После. Вечерней. Мессы.

Я засунул руку во внутренний карман, нащупал конверт и вынул его, по-прежнему не открывая глаз. Я почувствовал, как она взяла конверт, съехала на обочину и остановилась. Я так устал, так устал.

Она начала читать.

Она читала слова, кровью вытекшие на лист бумаги, которые я рубил и склеивал, чтобы нужные буквы оказались на нужном месте.

И они не были мертвыми, совсем наоборот, они были живыми. И правдивыми. Такими правдивыми, что «я тебя люблю» звучало так, будто в этом месте и не могло быть сказано ничего другого. Такими живыми, что каждый услышавший эти слова должен был ясно представлять себе автора, мужчину, пишущего о девушке, к которой ходит каждый день. Она работает в гастрономе, он ее любит, но хотел бы не любить, потому что он не хочет любить человека, похожего на него самого: несовершенного, с изъянами и недостатками. И ее: готовую на самопожертвование высокопарную рабу любви, послушно читающую по губам, но не разговаривающую, подчиняющуюся и находящую в этом награду. И тем не менее он никогда не сможет не любить ее. Она была всем тем, что ему хотелось бы не любить. Она была его унижением. И самым лучшим, самым человечным и красивым созданием из всех, кого он знал.