Рэй Брэдбери - Голливудская трилогия в одном томе

Мне почудилось, будто я слышу, как гулко стучит сердце Кларенса там, за стеклом.

– Кларенс! – позвал я. Затем немного подождал. – Я знаю, что ты там!

И снова мне показалось, будто я слышу, как учащается его пульс.

– Позвони мне, черт побери, – закричал я наконец, – пока еще не поздно! Ты знаешь, кто я. Со студии, черт возьми! Кларенс, если я нашел тебя, значит, и они найдут!

Я забарабанил в дверь обоими кулаками. Одно из стекол треснуло.

– Кларенс! Твоя папка! Она была в «Браун-дерби»!

Это сработало. Я перестал барабанить, услышав звук, похожий то ли на блеяние, то ли на сдавленный крик. В замке зашуршало. Потом загремел второй замок, третий.

Наконец дверь приоткрылась, образовав щель, по размеру равную длине медной цепочки.

Затравленное лицо Кларенса глядело на меня из длинного туннеля лет, такое близкое и в то же время такое далекое, что мне даже показалось, будто я слышу эхо его голоса.

– Где? – умоляюще вопрошал он. – Где?

– В «Браун-дерби», – сказал я, устыдившись. – И кто-то ее украл.

– Украл? – Слезы брызнули из его глаз. – Мою папку?! О боже! – простонал он. – Это ты во всем виноват.

– Нет-нет, послушай…

– Если они попытаются сюда ворваться, я покончу с собой. Я им это не отдам!

Он обернулся и со слезами посмотрел на архивные полки, громоздившиеся, как я мог разглядеть, за его спиной, в книжных шкафах, и на стены, увешанные портретами с автографами.

«Мои чудовища, – произнес Рой на собственных похоронах. – Мои прекрасные, мои дорогие».

«Моя прелесть, – говорил Кларенс, – сердце мое, жизнь моя!»

– Я не хочу умирать, – плаксиво проговорил Кларенс и захлопнул дверь.

– Кларенс! – Я сделал последнюю попытку. – Кто они такие? Если бы я знал, я мог бы тебя спасти! Кларенс!

В глубине двора мелькнула чья-то тень.

В другом бунгало кто-то приоткрыл дверь.

Единственное, что я, измученный, мог сказать в тот момент, – это произнести полушепотом:

– Прощай…

Я вернулся к машине. Констанция сидела внутри и смотрела на Голливудские холмы, пытаясь насладиться чудесной погодой.

– Что все это значит? – спросила она.

– Один дурак – Кларенс. Другой – Рой. – Я повалился на сиденье рядом с ней. – Ладно, отвези меня на фабрику дураков.

Констанция нажала на педаль газа, и вскоре мы подлетели к воротам студии.

– Боже! – прошептала Констанция, поднимая глаза наверх. – Ненавижу больницы.

– Больницы?!

– Эти комнаты кишмя кишат недиагностированными случаями болезней. В этом заведении зачаты и рождены тысячи младенцев. Уютный домик, где бескровным делают переливание жадности. А этот герб над воротами? Стоящий на задних лапах лев со сломанной спиной. И еще слепой козел без яиц. А Соломон, перерубающий пополам живого ребенка? Добро пожаловать в покойницкую «Грин-Глейдс»!

От этих слов у меня по затылку пробежал ледяной холодок.

Мой пропуск открыл перед нами ворота. Никаких конфетти. Никакого духового оркестра.

– Надо было тебе сказать этому полицейскому, кто ты такая!

– Ты видел его лицо? Он же только родился в тот день, когда я удрала со студии в свой монастырь. Скажи «Раттиган», и – ничего, все затухло. Гляди!

Она указала на здание фильмофонда, когда мы проезжали мимо.

– Моя могила! Двадцать коробок в одном склепе! Фильмы, которые умерли в Пасадене, их привезли обратно с бирками на ноге. Вот так!

Мы затормозили посреди Гринтауна, штат Иллинойс.

Я взбежал на крыльцо и протянул руку Констанции.

– Дом моих бабушки с дедушкой. Добро пожаловать!

Констанция позволила мне провести ее вверх по ступеням и села на садовые качели, наслаждаясь их мерным движением.

– Господи, – вздохнула она. – Я столько лет не качалась на таких качелях! Сукин ты сын, – всхлипнула она, – что ты делаешь со старухой?

– Черт, не знал, что крокодилы тоже плачут.

Она пристально посмотрела на меня.

– Ты точно чокнутый. Неужели ты веришь во всю эту чепуху, о которой пишешь? Марс в две тысячи первом? Иллинойс в тысяча девятьсот двадцать восьмом?

– Ага.

– Боже. До чего же хорошо быть, как ты, чертовски наивным. Оставайся таким всегда. – Констанция взяла меня за руку. – Мы над тобой смеемся – проклятые, глупые вестники беды, циники, чудовища, – но ты нам нужен. Иначе Мерлин [223]умрет, или плотник, который чинит Круглый стол, увидит, что тот покосился от ветхости, а парень, что смазывает доспехи, заменит масло кошачьей мочой. Живи вечно. Обещаешь?

В доме зазвонил телефон.