Хьелль Ола Даль - Смертельные инвестиции

Кампенхёуг сунул рацию под мышку и вместе с Гунарстранной и Фрёликом вышел на улицу. Надвинул на нос темные очки, взял в руку рацию. Он старался для фотографов, стоявших за заградительной лентой.

Один репортер что-то крикнул, обращаясь к Гунарстранне. Тот сделал вид, что не слышит.

– Труп нашла старушка с нижнего этажа, – объяснил ему Кампенхёуг, тыча пальцем себе за плечо. – Похоже, у нее не все дома… – Он ненадолго отвлекся, наорал на репортера, пролезшего под заграждением, повернулся к Гунарстранне, подставил лицо солнцу. – Старая перечница все талдычит о том, что его, мол, убили по ошибке, потому что нужного не было на месте. По-моему, она в маразме! Он жил прямо над ней. Дверь открыта!

– Отлично, – ответил инспектор.

Констебль с птичьими глазами поправил ленту.

Кампенхёуг напустился и на него.

– Ты в полиции, а не в институте благородных девиц! – рявкнул он, как сержант на плацу. – И вытри морду – ты весь в блевотине!

Осмотрев квартиру Сигура Клавестада, Гунарстранна понял, что почти не узнал ничего нового. Две комнаты, кухня, совмещенный санузел. В прихожей много зеркал, в том числе кривых. Странно… В одном нос кажется толстым, как брюква, в другом лицо искажается восьмеркой, как у персонажа из комикса. В квартире полный кавардак. На полу валяются комиксы, туфли, брюки, куртки и свитера. Наверное, покойник не умел аккуратно раскладывать вещи по полкам… Или просто ленился наводить порядок. Зеркальную прихожую он оставил своему высокообразованному напарнику, а сам стал разглядывать два плаката на стене. Рисунок – репродукция с французского плаката девятнадцатого века. Танцовщица канкана в развевающихся юбках. Со второго плаката на него смотрела Мэрилин Монро. Она полулежала на кровати, раздвинув блестящие губы.

Он толкнул дверь в ванную и замер на пороге. Белый умывальник оказался весь в крови. Пол мокрый… Гунарстранна попятился и вышел в гостиную. Оторвал две пластиковые перчатки от куска рулона, что лежал у него в кармане. Открыл окно и, высунувшись, позвал Кампенхёуга.

Ему не нравился новый поворот событий. Совсем не нравился. Его что-то грызло изнутри, не давало ему покоя. Он задумался. В чем дело? Понял, что больше всего его тревожит не сам по себе переход Клавестада в мир иной, а новая перспектива. В нем рос червь сомнения. Теперь придется менять рабочую версию.

Два ключевых слова: нож и ночь. Звучно, красиво… А рана ужасная. Какой разрез! И как некстати его убили!

Когда случается такое зверское убийство, словно из ниоткуда появляются напыщенные ничтожества в хороших костюмах, при галстуках, и начинают вслух гадать, что могло произойти. Гунарстранна заранее предвидел, что их ждет. От них потребуют официальные заявления… Возможно, придется созвать пресс-конференцию. Он терпеть не мог формальностей, боялся их. Во всем происходящем хорошее только одно. Он все больше злился, а это, как знал инспектор, было хорошим знаком. Он осмотрел старую угловую печку, покрытую изразцами, с мраморным верхом и никелированными ручками. Теперь таких уже нет…

По наитию он присел перед печью на корточки. Осторожно провел рукой по металлу. Надел перчатку и снова провел рукой. Хм… Все может быть! Осторожно, очень осторожно он приоткрыл дверцу.

– Фрёлик! – тихо позвал он.

Фрёлик вошел из прихожей.

– По-моему, перед тем как его убили, он спал в своей постели, – сказал он. – Лампа на тумбочке включена, постель разобрана.

– Смотри, – прошептал Гунарстранна.

Фрёлик нагнулся и вгляделся в дымящийся пепел.

– Должно быть, он обогревал комнату, – беззаботно заметил он.

– Не он, – задумчиво сказал Гунарстранна. – Не он. И это не дрова. Там какая-то ткань. Жгли одежду! Будем надеяться, что-то еще осталось.

Вниз они спустились на лифте. Элизе Энгебрегтсен ждала их у двери своей квартиры. Она оказалась толстой, просто громадной. Неискренне улыбнулась, обнажив пожелтевшие зубные протезы.

– Доброе утро, – сказала она. – Я ничего не знаю, так что можете уходить. Я ничего не знаю.

Франк, мимикой изобразив ответную любезность, поклонился. Украдкой оглядел свидетельницу. Клетчатый фартук. Пухлые плечи, широкий зад, толстые лодыжки, растоптанные домашние тапки… На вид ей можно было дать лет шестьдесят, а то и шестьдесят пять. Она широко зевнула, щелкнув языком. «Ну и пасть у нее! – подумал Фрёлик. – Как у форели».

Гунарстранна кашлянул.