Николай Киселев-Громов - С.Л.О.Н. Соловецкий лес особого назначения

Героем перваго является инженер-электрик Семен Осипович Пинскер. Он был прислан на о. Соловки незадолго до закрытия навигации 1928 года. К его делу для начальства лагерей было приложено предписание: содержать исключительно на тяжелых физических работах. При этом же деле имелась справка от врачебной комиссии, отнесшей Пинскера во 2-ю категорию по трудоспособности — он был инвалид. С Пинскером я находился в близких отношениях и видел сам, что он на самом деле инвалид: это был 55-тилетний, уже дряхлый старичек. Однако, это не избавило Пинскера от обязанности принимать лекарства по рецепту ОГПУ; его действительно поставили на тяжелые физические работы...

За что он заслужил такую немилость у петроградского ОГПУ — не знаю. Перед арестом он служил в одной петроградской частной конторе по патентным делам в качестве консультанта по техническим вопросам и переводчика с английскаго языка на русский. Петроградское ОГПУ решило ликвидировать эту контору, как «экономически-вредительскую». Владелец конторы (фамилию его я, к сожалению, забыл) и несколько человек служащих конторы были расстреляны, а Пинскер вместе с оставшимися в живых были сосланы в СЛОН; срок наказания у Пинскера был десятилетний, а статья предусматривала «экономическую контрреволюцию»; последняя выражалась, очевидно, в том, что Пинскер служил в конторе, имевшей связь с заграничными техническими кругами.

ИСО СЛОНа, проводя в жизнь директиву петроградского ОГПУ, прописало Пинскому и свой собственный рецепт, на основании имеющейся у него общей директивы своей матери Лубянки 2: за то, что Пинскер на предложение СЛОНовского эксплуатационно-производственно-коммерческого отдела, отказался по болезни работать на «электро-предприятиях» СЛОНа, его с Попова острова срочно направили на о. Соловки и поместили в смраднейшую 13-ю карантинную роту: а потом, когда он там изголодался, набрался вшей, изнервничался, когда его командир роты, психически больной чекист Чернявский тысячу раз «обложил» невероятной бранью и не раз «дал в морду», Пинскера перевели в так называемую 14-ую запретную роту. Здесь, кроме всего того, что он терпел в тринадцатой роте, Пинскер еще должен был ходить в уборную под наблюдением конвоира-дневального. А это было не просто: Пинскер должен был спуститься по узенькой и темной лестнице со второго этажа 14-й роты, протолкаться через битком набитых заключенных в первом этаже, стать в очередь и ждать от нескольких минут до часа своего срока; дальше он должен был опять спускаться по длинной каменной лестнице во двор Кремля, пройти сто метров до вонючей «центроуборной», оправляться на глазах дневального—конвоира и выслушивать от него площадную брань, которой он понукал его оправляться «пулей»... Пинскер должен был жить на трехстах граммах черного сырого хлеба, получать из грязного ушата горячую воду, в которой варилось пшено, и стоять за получением этого «обеда» в длинной предлинной очереди грязных, вшивых, полуголых, а то и совершенно голых заключенных — стоять, может быть, пятьсот пятидесятым в очереди (в 14-й роте в то время было 550 человек заключенных — «запретников»).

Мне часто случалось говорить с Пинскером, когда он находился в 14-й роте. Это был милый человек и большой шутник; рассказывая, любил употреблять канцелярские выражения — «вышеупомянутый», «вышеизложенный», «нижеисходящий». Позднее, когда он вырвался из 14-ой роты и жил в сносных условиях, он рассказывал, как ходил в «вышеупомянутую центроуборную», с «вышеизложенным дневальным-конвоиром» и как тот кричал ему «нижеисходящее» — «вылетай пулей» с «вышеизложенными мать-перемать».

Вспоминая все это сейчас, я смеюсь сквозь слезы: 55-тилетняго интеллигентного, образованного человека помещают в такие условия, где люди неизбежно становятся психически ненормальными; его каждочасно «кроют» матерной бранью, бьют кулаком по лицу, а иногда по голове черпаком, который служит для раздачи обеда и представляет собой грязную, никогда не моющуюся палку с привязанной к ней ржавой консервной банкой...

Помню, Пинскер рассказывал мне; «Стою я, Николай Игнатьевич, в вышеупомянутой очереди, позади вышеупомянутого «адама» (т.е. буквально голого) Гаврилова, а у самого ноги от работы так устали, что еле держусь. «Товарищ Гаврилов. говорю, возьми мне обед. «Нет, говорит, товарищ инженер, я боюсь: вчера своему приятелю хотел взять обед, а меня раздатчик так по голове черпаком стукнул, что и сейчас голова болит. Извините, говорят, не могу». Если бы я был 550-ым, я бы вовсе не стал получать обеда, не хватило бы сил. Но впереди меня было только человек полтораста, и я решил дожидаться. Этот вышеупомянутый Гаврилов под обед имел только консервную- банку; вот раздатчик стал наливать ему «нижеисходящий» обед, а в обеде в тот день были, как на беду, маленькие кусочки брюквы; один или два кусочка брюквы и попали мимо консервной банки. Вышеупомянутый шакал Гаврилов бросился поднимать с полу, а раздатчик так тарарахнул его черпаком по голове, что и я, сам не знаю почему, невольно пригнулся к полу. А раздатчик подумал, наверное, что и я, как вышеупомянутый шакал полез за брюквой, он и меня тарарахнул по голове так, что я собственно — принадлежащим мне брюхом расстелился на нижеисходящем полу».