Владимир Кузьмин - Звезда сыска

Полицмейстер даже встал со стула и стал расхаживать по комнате, так увлекся рассказом. А я смотрела на него и удивлялась. Я ведь его и раньше видела: высокий, подтянутый, мундир на все пуговицы застегнут. Бакенбарды и коротко, под бобрик, стриженные волосы сединой тронуты. Да и в усах седина поблескивает, хоть не так густо. И лицом суров. Челюсть тяжелая, почти квадратная, а глаза темно-серые, но хочется сказать, стальные. Казался он мне надменным и тяжелым в общении. А поди ж ты, глаза, оказывается, по-доброму смотреть умеют, и про людей добрые слова говорить может легко.

— Ладно, дочка, не до разговоров нам сейчас, а будет такое желание, ты ко мне заглядывай. Жаль, не свел знакомство с тобой раньше. Так что без стеснений заглядывай. Я тебе и про твоего Михеича много чего рассказать смогу, и про другое разное. С внучкой познакомлю. Сейчас же не ко времени на разговоры отвлекаться.

При этих словах в дверь стукнули, и вошел еще один человек в полицейском мундире.

— Здравствуйте, Сергей Николаевич, — сказал он и замер у порога.

— Здравствуй, Дмитрий Сергеевич! Хорошо, что как раз ты сегодня дежуришь. Дело непростое и скандалом может обернуться. Почитай, в присутствии здесь самого губернатора тройное убийство! Да и присутствие моей персоны, как бы мы с тобой сами к ней ни относились, перцу во все это дело добавляет. Так что ты уж со всем тщанием. Прости, лишнее сказал. Тебя как раз понукать нужды нет. Только ты сначала организуй, чтобы нашего главного свидетеля домой доставили. Да и познакомьтесь заодно, все едино вам еще общаться придется.

— А я вас знаю, — сказал следователь. — Вы внучка Афанасия Николаевича, суфлера. Меня же зовут…

— Дмитрий Сергеевич, я слышала, — не дала я ему закончить.

— Вот и славно. Завтра нам придется поговорить. А пока я вас действительно провожу.

Но провожать Дмитрию Сергеевичу меня не пришлось. За дверью дожидался Коленька Массалитинов и тут же заявил, что ни с кем другим меня не отпустит, а довезет до самого дома и даже в дом заведет. Благо нам по пути по домам возвращаться.

Вечером опять пошел снег и продолжал идти до сих пор. Все извозчики уже сменяли свои экипажи, дрожки и рыдваны [24] Экипажи, дрожки и рыдваны, а также фаэтоны, кареты, коляски — конные повозки для пассажиров. на сани. Значит, зима уже наступила окончательно. Кто-кто, а извозчики в этом никогда не ошибаются. Снег плотно устлал мостовую, и сани уже успели его укатать, поэтому вместо привычной тряски по булыжникам катилось не в пример мягко. По всей Почтамтской светились электрические фонари, улица выглядела нарядно. Даже празднично.

Я немного боялась, что Коленька станет меня расспрашивать, но он тактично промолчал большую часть пути. Лишь когда мы свернули в Благовещенский переулок, тихо сказал:

— Какой славный был бы сегодня день.

И вновь замолчал. Возле дома он и впрямь собрался исполнить свое обещание и завести меня прямо в комнаты, только я воспротивилась. Нет, конечно, Коленьку Массалитинова я была бы рада видеть гостем. Да и дедушка был бы рад попить с ним чайку, побеседовать о театре, расспросить про премьеру. Но не в таких обстоятельствах. Несомненно, что и сам Коленька это прекрасно понимал. А раз нет возможности погостить, то и провожать до самой двери меня не стоит. И мы распрощались. Восемь ступенек крыльца я проскочила быстро, но на пороге замерла — все никак не могла собраться с духом, ведь надо было обо всем сказать деду. И раздевалась я долго, все еще пытаясь оттянуть тяжелый момент.

Дед, конечно, вылез из постели и сидел за столом с книгой. Правда, был обвязан поперек груди пуховым платком. Он обрадовался моему приходу, попытался сказать нечто веселое и осекся. Видимо, по моему лицу догадался, что случилось нечто по-настоящему плохое. Я буквально выдохнула из себя:

— Дедушка, только что в театре застрелили Алексей Ивановича, господина Шишкина и Михеича.

Все ж таки дед у меня большой умница. Любой другой тут же запричитал бы: «Как застрелили? Кто ж на такое сподобился?» и прочую ерунду, на которую у меня заведомо не было ответов, раз об этом сразу не сказала. А дед промолчал, хоть и растерялся сильно от таких недобрых вестей, но обнял меня, усадил за стол, посидел рядышком и тихонько сходил в кухню, попросил Пелагею сделать для меня чаю. Только когда стакан оказался передо мной, я поняла, как пересохло во рту от долгих грустных разговоров, от самого происшествия. Эта сухость была, пожалуй, первым, что ощутилось как реальное, а все происшедшее перед тем показалось неправдой и вроде не со мной и случилось. Вот только было это все на самом деле. И держать в себе это было бесконечно трудно. Поэтому я стала все очень подробно рассказывать. Голос дрожал, и я сама себе удивлялась, как это я полчаса назад говорила с господином полицмейстером совершенно ровным голосом и только два раза у меня вырвались из глаз слезы.