Михаил Лыньков - Миколка-паровоз (сборник)

Стоит Миколка, на икону глядит, у матери спрашивает:

— А что такое — «иже еси на небеси»?

Мать от неожиданности не сразу находит, что ему ответить. Да и сама она не очень-то знает, что такое «еси». Неуверенно говорит:

— Ну, это — «еси»… Видишь ли, мы едим, скажем, хлеб и отче наш — бог, он ведь тоже, должно быть, ест. Потому дальше и говорится про хлеб насущный…

А дед в сторонке прислушивается к речам Миколкиной матери, а потом вдруг не вытерпит да в бороду себе: «Хе-хе-хе…»

Как глянет на него Миколкина мать, дед сразу же — как шелковый, сидит и не шелохнется. А мать дальше подсказывает:

— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

Тут опять Миколка спрашивает:

— А почему только насущный, а что как мне, скажем, пирога хочется, или баранок?

И опять не стерпит дед, подскажет: «С маком», и сам скорехонько за дверь подается, завидя, что Миколкина мать косится на кочергу возле печки.

А Миколка не унимается:

— А бог «заячий хлеб» любит?

Вместо ответа к Миколкиному уху тянутся скорые руки матери, и ухо вдруг начинает гореть и вспыхивает, как тот семафор за стрелками. А мать приговаривает:

— Вот тебе за «заячий хлеб»! А это тебе за упрямство твое перед богом. А это вот еще… Безбожник ты этакий!.. Начинай теперь «Богородицу»!

Насупится Миколка и — ни звука больше.

— Кому говорю: повторяй за мной «Богородицу»! Ну — «богородица дева, радуйся, благодатная…»

— Очень бы она порадовалась, твоя благодатная, когда б ее вот так за ухо потаскали!.. — бормочет под нос Миколка.

— Ты что это за околесицу несешь, неслух! — сердится мать. — Ну, начинай за мной…

Не буду я начинать!

— Начинай, без всяких разговоров!

— Не буду, — упрямо стоит на своем Миколка и поглядывает искоса, как мать развязывает фартук и подается к двери, чтобы отрезать ему все пути к отступлению.

Вот развязывается последний узел на фартуке и угроза порки неотвратимо нависает над Миколкой. Тогда он стремглав бросается под топчан, нагоняя страх на спящего там кота. Кот стрелой летит к двери, едва не сбивая с ног Миколкину мать.

— Ну погоди, я тебе покажу, ты у меня узнаешь богородицу!

— Чтоб ей лопнуть, твоей богородице! — всхлипывает под топчаном Миколка, забиваясь в самый угол за разные ящики и узлы с тряпьем.

— Погоди же, отведаешь ты у меня благодати, — не унимается мать, хватает кочергу, и разгорается тут, как говорит дед, баталия-сражение.

Правда, выгнать Миколку из-под топчана не так-то и легко. Да и дед бросается на подмогу Миколке. Он осторожно, бочком подходит к двери и принимается совестить Миколкину мать:

— Ты хоть бы людей постеснялась, баба. На родное дитя с кочергой! Бога побоялась бы! Бог — он все видит…

И поднимает дед дрожащую руку кверху и приосанивается торжественно, словно вот сейчас покажет ей бога на небесах. А делает он все это только для того, чтоб отвлечь внимание Миколкиной матери от топчана.

Мать невольно поднимает глаза к небу, что голубеет за раскрытой дверью. По небу летит обыкновенная ворона. Пока мать следит за черной птицей, Миколка успевает выскользнуть из-под топчана и выбежать на улицу прямо у нее под руками. Мать только ахнет, а его уже нет: лови теперь безбожника в чистом поле.

А все это проделки деда Астапа, и мать отлично разбирается в его политике. Да что ты с тем дедом поделаешь, не поднимешь ведь на него кочергу! Поди ж ты, старик стариком, а тоже бога и в грош не ставит…

А дед уже шагает с Миколкой по шпалам в депо. И опять Миколка выслушивает поучения:

— Ты, брат, всегда, когда туго тебе придется с богородицей, удирай в депо. У нас, брат, боги особым почетом не пользуются, враз им крылышки ощипаем…

Оно и правда. Хоть и висят кое-где в депо иконы, но не замечал Миколка, чтобы очень уж молились перед ними, шапки снимали. Народ все больше возле паровозов, возле паровозных колес хлопочет, клепает паровозные печи — топки, значит, растачивает цилиндры. И такой грохот стоит вокруг, что какой хочешь бог, думал Миколка, должен был оглохнуть раз и навсегда. Ну, а глухому богу какой же почет?! Висят иконы на стенах, копотью покрываются. Нечего и удивляться, что никакого уважения к богам деповские рабочие не выказывают. Да и Миколкин отец, когда надоедала ему со своими жалобами на сына-безбожника мать, сердился не на шутку:

— Да перестань ты со своим дурным богом повсюду лезть!

Миколке это даже интересно: у матери бог умный, а у батьки, получается, — дурной. Кому же верить? Должно быть, лучше отцу: он все знает, почти весь белый свет на паровозе объехал.