Лев Гумилевский - Плен

Размахивая руками, шел он по незнаемым улицам, ни о чем не думая больше. Розоватые тени рассвета покрывали дома, мостовые, нарядные церковки, схороненные на дне каменного моря того огромного города, в котором все же не нашлось места для такого маленького человека. В просвете одной из поперечных улиц встал перед ним вдалеке, как игрушечный, Кремль. Сторожевые башни его впивались в голубые небеса, золотые главы кремлевских соборов были похожи на древних рыцарей в золотых шлемах: они были недвижны и хмуры, обиженные новым поколением каменных богатырей, сдавливавших их железобетонным кольцом многоэтажных зданий современной Москвы.

Пыляй свернул прочь, подальше от набережной, от стен Китай-города. Он колесил какими-то переулочками и думал, что идет прямой дорогой. К утру он вышел к Красным воротам и, очутившись в знакомых местах, вблизи вокзалов, почувствовал, успокаиваясь, что устал.

Покружившись возле причудливо изукрашенной красной арки, Пыляй подивился таким большим воротам, в которых нельзя было все же спрятаться и ребенку. Он прошел мимо запертого Лермонтовского сквера, забрался в мусорный ящик с чувством и видом путника, добравшегося, наконец-то, до желанного ночлега.

Захлопнув над собой крышку, он подсунул под край ее камень, и, освежая предусмотрительно вентилятором тесное свое помещение, заснул тотчас же, как только вытянулся на пышном мусоре.

Уборка улиц была уже кончена. Он мог проваляться до вечера, не тревожимый никем. Правда, иногда в полуоткрытую крышку случайный прохожий бросал новую горсть мусора, но во сне мальчишка только отфыркивался от пыли. Проснувшись же, он отнесся к нападавшему за день богатству, как бродившие в пустыне евреи — к падавшей с неба манне. Он съел гнилой помидор, дожевал корешок яблока и с удовольствием высосал соленый мозг из селедочной головы.

Несложный этот завтрак подкрепил его, однако, настолько, что, улучив тихую минуту среди уличного шума, он встряхнулся и выскочил из ящика.

Из голубого здания напротив густой вереницей выходили люди, закончившие трудовой день. По набитым до отказу вагонам трамвая, по висевшим на ступеньках пассажирам, по всему увеличившемуся уличному движению и шуму, Пыляй заключил справедливо, что вечер был недалеко. Он прошелся по скверу, потолкался между плотниками, каменщиками, малярами, толпившимися у Красных ворот целыми днями в ожидании нанимателей. Легкий завтрак давал ощущение сытости и силы недолго.

В сумерки Пыляй начал серьезно задумываться о дальнейшем способе пропитания. Он несколько раз рассматривал свеженькую свою приютскую курточку и штаны, раздумывая, как бы с прибылью, обменять их на более подходящий к его образу жизни костюм. Всякий раз, однако, со вздохом он отказывался от соблазнительного желания быть сытым этим способом. Где-то в глубине души его тлела еще надежда на возможность возвращения в тот мир, где он пребыл так недолго. Отказаться от курточки, штанов значило бы для него безвозвратно опуститься в прежнее существование: это было страшнее голода.

К тому же в теперешнем своем костюме он мог шляться в толпе, не обращая на себя ничьего внимания. Минутами он чувствовал себя таким же, как все окружающие. А после того, как какая-то женщина, впопыхах, обратилась к нему с вопросом, как ей проехать к Страстному, он уж ни за какие блага в мире не расстался бы со своим костюмом, снявшим с него печать отверженности.

Но голод все-таки давал себя чувствовать. И в сумерки, с самыми неясными намерениями, Пыляй стал бродить в павильонах трех скрещивающихся остановок, наполненных суетливыми пассажирами.

Они беспрерывно менялись и толкаться здесь можно было сколько угодно времени, не вызывая никаких подозрений.

Пыляй смотрел с завистью на горластых мальчишек с вечерними газетами в руках. Они то и дело совали в карманы пятачки, обмененные на газеты. Задорный вид их, проворство и ловкость, с какой они подскакивали к трамваям, всовывая пассажирам газеты, заставляли предполагать, что они живут не плохо.

Пыляю нечем было заняться. С тоской он присматривался к озабоченным лицам метавшихся перед ним прохожих. Опустив глаза в землю подошел он было к одному толстопузику, проканючил:

— Дай на хлеб копеечку…

Но тот оглядел прилично одетого мальчишку и проворчал:

— Стыдись, негодяй! На кинематограф собираешь!

— На хлеб, дяденька!

— Знаю, знаю, какой хлеб!

Пыляй отошел, прекратив бесплодный спор. Он не без зависти смотрел потом на маленькую безрукую девчонку, которая переходила из одного вагона в другой и, махая култышкой перед благодетелями, то и дело принимала другой очень цепкой рукой медяки. Он наблюдал за ней целый вечер. В конце концов девчонка могла бы поделиться с ним, чтобы сгладить жестокую несправедливость социальных отношений между людьми. Он несколько раз протискивался было к ней, но всякий раз она успевала вновь исчезнуть в вагоне и возвращалась лишь с обратным трамваем.